Этот флаг был установлен на одной из колонн у входа в рейхстаг, когда за стенами его еще сидели и отбивались фашисты. Через несколько часов сержанты-разведчики Герои Советского Союза М. А. Егоров и М. В. Кантария развернули над рейхстагом алое полотнище победы.
Самодельный флаг не попал ни в один из музеев. Он затерялся в последние дни войны или в первые дни мира… Сержант Япаров был награжден посмертно.
Но и человек и флаг жили незримо для нас — в военных архивах. Их извлекли оттуда через восемнадцать лет — для строки в пятом томе «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945».
Отрывок с этой строкой был опубликован еще до выхода тома из печати. Строка, содержащая новое для историков войны имя, поразила марийского журналиста М. Сергеева: в Япарове он узнал — по фамилии — марийца. Стал искать…
Искал и нашел — не письмо героя, даже не флаг, не его семью. Нашел самого Япарова. Живого.
Потому что Япарова не убивали. Он вернулся с войны, женился, дочь его уже окончила техникум. Он живет в городе Пушкино, работает на электромеханическом заводе.
Там и застал его Сергеев.
— Читали? — показал большую статью.
Это была глава из пятого тома «Истории Великой Отечественной войны», посвященная штурму Берлина.
— Читал, — ответил Япаров.
— Внимательно?
— Да.
— А вот это?.. О тех, кто самыми первыми достигли рейхстага… Вот.
Япаров посмотрел на строки, подчеркнутые карандашом, усмехнулся:
— Удивительно!
— Что удивительно?
— Удивительно, что нашли вы меня через адресный стол. Буквы стоят не те. Напечатано: А. И. Япаров, а я Б.Я… Байдемир Япарович…
— Инициалы надо изменить, пока том не вышел. Я поговорю с редакторами…
— Стоит ли шум поднимать из-за двух букв?
— Вы понимаете, что вы совершили в сорок пятом? И молчали. Восемнадцать лет молчали.
В верстку пятого тома, в последний час перед выходом, была внесена поправка: на 285-й странице инициалы А.И. изменили на Б.Я.
Сергеева удивило и то, что из военных наград имеет Япаров только медали: «За боевые заслуги», за Варшаву и Берлин.
— А за штурм рейхстага? За флаг на рейхстаге?
Япаров смущенно пожимал плечами: командованию виднее.
Подняли в наградном отделе старые документы. Из них явствовало: сержант Б. Я. Япаров после победы был награжден орденом Ленина.
И вот через восемнадцать лет ему вручили этот орден.
Узнав об этой истории, я подумал: Япарову посчастливилось совершить то, о чем мечтали четыре долгих года миллионы наших солдат, — самым первым (история сохранила имена десяти самых первых) он взбежал с флагом по ступеням рейхстага. На расстоянии восемнадцати лет я ощутил счастье той минуты. Мне захотелось увидеть человека, который сам ее пережил, а потом держал это «втайне». Я поехал к нему в Пушкино.
По дороге в моем воображении вырисовывался облик застенчивого человека, с небыстрой, смущенной, немного уклончивой речью, замедленными жестами.
И вот, широко, тяжеловато ступая, идет мне навстречу — я ожидал его в партбюро завода — большой, веселый, шумный («А! Из газеты! Мучить будете?»), добродушно улыбающийся и удивительно молодой: не поверишь, что за сорок… Сильно, до боли, стискивает мою руку. Садимся.
И в первые же минуты я замечаю, что он и растерян и обрадован (пожалуй, больше растерян, чем обрадован) славой, похожей на горный обвал: его зовут в воинские части, школы, московская областная газета напечатала его портрет, четырнадцатилетний поэт посвятил ему стихи.
По-русски он говорит немного неправильно, я сказал бы, пленительно неправильно, как говорят иногда в республиках Поволжья или в Башкирии, мягко комкая слова. Боюсь, что не сумею передать особенности его речи, и постараюсь поэтому лишь сохранить ее ритм, ломающийся, как это бывает у взволнованных детей или в стихах, насыщенных большим чувством.
— Я счастливый, — говорит он мне, — я с самого детства счастливый. Вы на лицо мое посмотрите. Чистое?
— Чистое, — соглашаюсь.
— А я оспой болел, восьми лет не было. Черной. Она, черная, лицо горячим порохом выжигает. А у меня не пошла выше плеч… Счастье?
— Счастье.
— Я и на войне был счастливым. От Курской дуги до Берлина ранило один раз, я даже в санбат не пошел. Невелика боль. Они и сейчас во мне, осколки, вот… Живу и не думаю. И работа была у меня на войне хорошая: разведчик-топограф у артиллеристов. Я пол-России на карты перенес. Пол-Германии — тоже. И вот мы в Берлине… Упал я, помню, с понтонного моста, искупался в Шпрее. В России падали с мостов — не смеялись, а тут весна, победа — шутили… Отбили дом гестапо, вызывает меня капитан Агеенко. Командование, говорит, поручает нам достигнуть рейхстага и установить у входа флаги. А вокруг бой… Видим: матрац на улице, обит темно-красным. Содрали эту материю, порезали — семьсот на восемьсот миллиметров, палки раздобыли — чем не флаги! Захватили с собой двух ребят, на случай: убьют нас, и побежали. Но бежали мало, больше — на локтях и коленях… К рейхстагу. Потом фауст-патрон разлетелся рядом, и ранило сильно моего капитана и остальных. Вижу, одному надо идти. А идти нельзя: бьют фаусты. Особенно один — из соседнего рва. Но перехитрил я его. Переоделся в фашистское, валялось поблизости, перекатился в этот ров и иду к тем двоим, будто бы я не я… Даже лицом изображаю фашиста. Нож у меня был отличный. Обойму подшипника распустил на огне, опять закалил и выточил в начале войны. Из подшипников выходят ножи на редкость. Сталь хороша… Да… Потом выбрался я из этого рва, переоделся опять в наше, советское, захватил флаги и быстрее, чем с горы на лыжах, побежал! Рядом, помню, смуглый, чернявый, тоже с флагом. Наверное, Кошкарбаев… Вечером поздно вернулся в штаб нашей части, а часовой, молодой, незнакомый, задерживает. Говорю: «Япаров я, командир отделения». А часовой отвечает: «Убили Япарова, сейчас подали посмертно на награду». Это Агеенко, капитан, обманулся. На счастье — майор из штаба. «А, разведчик, — обрадовался, — отдохни, поешь… — И удивился: — Да ты живой! Поведешь орудия к рейхстагу. Дорогу не забыл?» Я отдохнул немного, поел хорошо…
Он помолчал и рассмеялся.
Смеялся он ликующе. Я понимал: он смеется от счастья, что остался жив, дважды в пылающем Берлине выполнил хорошо то, что поручило ему командование, и нежданно получил через восемнадцать лет орден Ленина.
Когда он перестал смеяться, я задал ему вопрос, интересовавший меня с самого начала:
— А вы рассказывали эту историю раньше?
— Рассказывал.
— Кому?
— Жене.
— А на заводе?
— Зачем? — пожал он плечами. — Я рассказал сейчас, потому что вам для работы нужно. Я из уважения к работе рассказал…
Потом мы говорили о его работе. Ему хотелось, чтобы я увидел, «как живую», машину, которой он управляет.
— Она большая, высокая, как дом. Сильная. — Он поднял ладонь, стукнул ребром ее по столу.
— Вот… Двести пятьдесят тонн в ударе. Металл гнется, будто бы это и не металл. Будто бы это бумажка от шоколада. Умная машина, послушная. Руки ей мои нужны, без рук моих не может. Ничего не
