Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

уличные мальчишки и ученики реальных училищ (в городских гимназиях воротники мундиров были синие).

Постоянным развлечением студентов 1800–1820-х годов были походы «на Трубу», где при наличии денег они посещали здешние злачные места как обычные, хотя и весьма шумные клиенты. Когда же денег не было, то излюбленным удовольствием студенческой компании было отловить одинокую шлюху и, как выражались современники, «разбить» ее. Подобные выходки считались молодечеством, и в них особенно отличались все те же вчерашние бурсаки — студенты-медики, к которым часто присоединялись и «хирурги» — студенты Медико-хирургической академии. В первой половине 1820-х годов предводителем подобных походов (как и зачинщиком драк на гуляньях) часто бывал будущий известный поэт Александр Полежаев, вообще отличавшийся в университетские годы буйным нравом и несомненными организаторскими способностями.

В определенных студенческих кругах он был очень популярен, а написанная им «вольная» поэма «Сашка» во многих списках ходила по рукам и читалась студентами гораздо охотнее, чем даже порнографические сочинения И. С. Баркова:

Деру «завесу черной нощи»
С прошедших, милых сердцу дней
И вижу: в Марьиной мы роще
Блистаем славою своей!
Ермолка, взоры и походка —
Все дышит жизнью и поет;
Табак, ерофа, пиво, водка
Разит, и пышет, и несет…
Идем, волнуясь величаво, —
И все дорогу нам дают,
А девки влево и направо
От нас со трепетом бегут.
Идем… и горе тебе, дерзкий,
Взглянувший искоса на нас!
«Молчать, — кричим, насупясь зверски, —
Иль выбьем потроха тотчас!»
Толпа ль блядей иль дев стыдливых
Попалась в давке тесной нам,
Целуем, лапаем смазливых
И харкаем в глаза каргам.
Кричим, поем, танцуем, свищем —
Пусть дураки на нас глядят!
Нам все равно: хвалы не ищем,
Пусть что угодно говорят!^[387]

Едва ли не Полежаев стал главным действующим лицом эпизода, описанного в одном из писем к брату-петербуржцу А. Я. Булгаковым. «Вчера много наделал беспокойства и насмешил нас, гуляющих на бульваре, мальчик лет 19 и пьяный, очень собой хороший, — писал он в июле 1825 года. — Пристал к даме одной, которую вел какой-то превысокий кавалер, начал учтивостями, а потом предложил ей 15 рублей. Она отказалась, а он прибавил: „Да ведь 15 рублей бумажками, ассигнациями!“… Кавалер было вступился. „Молчи ты, немчура; тебе не дам я и 15 копеек Ты даром что высок, но и в лакеи не годишься“. Тот перепугался и ну прибавлять шагу, а мальчик сел на скамейку. Его все обступили, начали говорить, и я тут же. Подошли нищие. Шот, бывший со мною, заметил, что нищие эти очень всем надоедают, что должно бы их выгонять. „Зачем? — возразил пьянюшка. — Гонять бы надобно полицейских; вот эта сволочь так портит удовольствие нашего брата, а нищему скажешь: пошел прочь, он и отойдет“. Начал я добираться, кто он таков, будто лицо мне знакомо. „Знаете ли вы поэму ‘Сашеньку’?“ (Может быть, прозвучало и „Сашку“, да Булгаков недослышал. — В. Б.) — „Не знаю“. — „Ну а я ее сочинитель. Знаете ли вы ‘Генриаду’?“ — „Как не знать!“ — „Ну! Так я ее переводчик“. — „Служите вы?“ — „Нет, а буду служить“. — „Так вы еще учитесь?“ — „Учусь“. — „Да, надобно век учиться, а напиваться никогда! Вы, верно, университетские?“ — „Точно так!“ — „Зачем же не носите вы мундир или сюртук с фуражкою форменною, как велено?“ — „Оттого, что не хочу иметь вывески дурака, невежды, шалопая“. — „А разве лучше напиваться и наводить шум на бульваре?“ — „Признаюсь, нехорошо; как быть, затащили меня в ресторацию; впрочем, я пьяный умнее князя Оболенского <куратора университета> когда он трезв“. …Жаль молодого человека: такое счастливое лицо; видно, и не глуп. Плох очень надзор в этом Университете. На днях у нашего дома университетский студент во всей форме прибил до крови извозчика, везшего его с девкою. Он выдавал себя за гвардейского офицера, извозчик был из мужиков, дурак и дал себя бить, а тому уйти, не заплатя денег»^[388].

Ко второй половине века студенчество уже значительно поуспокоилось, так что без серьезных происшествий стал обходиться даже грандиозный разгул традиционного Татьяниного дня (12 января по старому стилю) — дня основания университета, который как раз к 1860–1870-м годам превратился в общемосковский и даже общероссийский студенческий праздник.

Празднование начиналось прямо с утра — сразу после молебна и университетского акта. После торжественной части студенты отправлялись в близлежащие трактиры и пивные, и к полудню на Моховой, Тверской, Большой и Малой Бронной уже бродили многочисленные и шумные группы студентов, которые все были (или по крайней мере казались) навеселе, громко кричали песни, в которых рифмовалось в основном «Татьяна — пьяно» (Кто в день святой Татьяны / Ходит не пьяный, / Тот человек дурной!..), и, останавливаясь всей толпой посредине улицы, выкрикивали здравицы и вопили «ура». То и дело с гиком, визгом, гоготом и пеньем проезжали маленькие извозчичьи саночки, битком набитые студентами, которые сидели и висели буквально друг у друга на головах.

Тем временем в основных московских ресторанах — «Эрмитаже», «Яре», «Стрельне», Новотроицком трактире и даже в ресторане Благородного собрания — спешно готовились к вечернему наплыву публики (кроме студентов и бывших студентов в этот день никого не обслуживали): убирали со столов скатерти и фарфоровую посуду, снимали зеркала и вообще все, что можно было снять и убрать, засыпали полы опилками. К вечеру столы сдвигали вместе в один длинный ряд и на пустой их поверхности расставляли глиняные тарелки и дешевые, простого стекла, стаканы и рюмки. Запас их специально пополнялся к каждому Татьянину дню. Часам к шести собирались первые группы празднующих — в основном университетских преподавателей и бывших выпускников, к которым на протяжении вечера подтягивались все новые и новые группы нынешних и бывших студентов. Пока вечер набирал обороты, на закусочных столах красовались осетрина, балык и французские вина, и публика сравнительно чинно, хотя и по обыкновению восторженно, говорила речи, провозглашала тосты за университет, за прогресс, за просвещение и светлую, чуткую молодежь и требовала от оркестра бесконечного исполнения «Гаудеамуса». Потом осетрина как-то незаметно уступала место селедке и соленым огурцам, а вместо вина появлялись водка и пиво. Ораторы начинали лазить ногами на столы и уже не говорить, а выкрикивать речи, которые за шумом невозможно было разобрать. Студенты, видя над столом физиономию знакомого профессора, тотчас приходили в экстаз и орали «браво» либо «долой». Когда кончалась речь, толпа бросалась к профессору и принималась швырять его к потолку. Наиболее популярны в конце 1880-х — в 1890-х годах были профессора А. И. Чупров и М. М. Ковалевский, а из не университетских — блестящие ораторы (бывшие студенты) Ф. Н. Плевако и терапевт А. А. Остроумов. Иногда их силой заставляли выступать. С Остроумовым «добрую четверть часа возились, честью и насилием убеждая его открыть вещие уста. Он ругался, упирался, чуть не дрался, цеплялся за мебель, но его все-таки волокли, по летописному выражению, „аки злодея пьхающе“ — и ставили на стол.

Максим Ковалевский, громадный, толстый, боялся щекотки и, пока его доносили до стола, визжал,