молод. Я плакал»[115].
Остаток зимы и почти всю весну 1807 года обе воюющие армии провели на зимних квартирах и вновь скрестили штыки лишь 25 мая под Гутштадтом. Роль Давыдова в этом и ряде последующих боев описать невозможно, а рассказывать о ходе самих сражений не имеет смысла… Поэтому уточним, что наш герой дрался и под Гутштадтом, и 28 мая под Гейльсбергом, за что был награжден орденом Святой Анны 2-й степени, под Фридландом — 2 июня, за что получил золотую саблю с надписью «За храбрость». Еще за ту кампанию Давыдов был награжден золотым Прейсиш-Эйлауским крестом и прусским орденом «За заслуги», который имел французское название «Pour le Merite»{56}. На этом период «звездопада» в жизни Дениса Васильевича — пять боевых наград за одну войну — был завершен. Даже 1812 год, сделавший его имя бессмертным, принес Давыдову всего лишь два ордена, а 1813-й — генеральские эполеты, без всяких иных наград. Разумеется, в 1814 году он, как и все участники Отечественной войны, получил серебряную медаль на Андреевской ленте…
Вернемся, однако, в 1807 год, и вот несколько слов, написанных Денисом Васильевичем о сражении под Фридландом:
«Не забуду никогда тяжелой ночи, сменившей этот кровопролитный день. Арьергард наш, измученный десятисуточными битвами и ошеломленный последним ударом, разразившимся более на нем, чем на других войсках, прикрывал беспорядочное отступление армии, несколько часов перед тем столь грозной и красивой. Физические силы наши гнулись под гнетом трудов, нераздельных со службою передовой стражи. Всегда бодрый, всегда неусыпный, всегда выше всяких опасностей и бедствий, Багратион командовал этой частью войск; но и он, подобно подчиненным своим, изнемогал от усталости и изнурения. Сподвижники его, тогда только начинавшие знаменитость свою, — граф Пален{57}, Раевский, Ермолов, Кульнев — исполняли обязанности свои также через силу; пехота едва тащила ноги, всадники же дремали, шатаясь на конях»[116].
Тут в наше повествование входит имя блистательного гусара Якова Петровича Кульнева, пока еще майора и эскадронного командира, но вскоре — шефа славного Гродненского полка и одного из популярнейших военачальников в России. Гродненцы только что отличились при Фридланде. «Гродненский гусарский полк, увлеченный далеко храбростью своею, был окружен со всех сторон французской кавалерией. Две крайности предстояли Кульневу: или сдаться в плен, или идти на предстоящую смерть. Он избирает последнее, с необычайным мужеством устремляется против неприятеля, и подавая собой пример неустрашимости вверенным ему воинам, возбуждает в них твердость, достойную русских. Они дерутся, как львы, останавливают стремление многочисленного неприятеля, и вскоре, получив подкрепление, венчают себя победой»[117]. К славному Кульневу — так его обычно называли, мы скоро вернемся.
Назовем мы и еще одно имя, которое у нас уже встречалось и несколько позже встретится вновь: полковым командиром гродненцев был полковник Александр Львович Давыдов, недавний кавалергард и кузен Дениса. Его переход в армейские гусары был не вынужденным, как у двоюродного брата, но «карьерным» — это было в обыкновении, что гвардейские полковники, командовавшие эскадронами или батальонами, затем принимали армейские полки, чтобы через несколько лет перейти на бригаду и надеть генеральские эполеты…
Но вот еще один эпизод того же времени, описанный поэтом Константином Батюшковым, служившим тогда в чине прапорщика лейб-гвардии в Егерском полку. Главный герой рассказа — восемнадцатилетний поручик того же полка Иван Петин:
«В тесной лачуге, на берегах Немана, без денег, без помощи, без хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я лежал на соломе и глядел на Петина, которому перевязывали рану. Кругом хижины толпились раненые солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридланда, и с ними множество пленных. Под вечер двери хижины отворились, и к нам вошло несколько французов, с страшными усами, в медвежьих шапках и с гордым видом победителей.
Петин был в отсутствии, и мы пригласили пленных разделить с нами кусок гнилого хлеба и несколько капель водки; один из моих товарищей поделился с ними деньгами и из двух червонцев отдал один (истинное сокровище в таком положении). Французы осыпали нас ласками и фразами, по обыкновению, и Петин вошел в комнату в ту самую минуту, когда наши болтливые пленные изливали свое красноречие. Посудите о нашем удивлении, когда наместо приветствия, опираясь на один костыль, другим указал он двери нашим гостям. „Извольте идти вон, — продолжал он, — здесь нет места и русским: вы это видите сами“. Они вышли не прекословя, но я и товарищи мои приступили к Петину с упреками за нарушение гостеприимства. „Гостеприимства, — повторял он, краснея от досады, — гостеприимства!“ — „Как, — вскричал я, поднимаясь с моего одра, — ты еще смеешь издеваться над нами?“ — „Имею право смеяться над вашею безрассудною жестокостию“. — „Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту минуту?“ — „Увидим. Но сперва отвечай на мои вопросы. Были ли вы на Немане у переправы?“ — „Нет“. — „Итак, вы не могли видеть того, что там происходит?“ — „Нет! Но что имеет Неман общего с твоим поступком?“ — „Много, очень много. Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? спрашиваю вас. Что же вы молчите?“»[118].
Мы помним, как относились в обществе к иностранцам, в особенности — к французам, приезжавшим в Россию «на ловлю счастья и чинов», и потому какой-нибудь «французик из Бордо» с легкостью собирал вокруг себя «род веча», рассуждая о «варварской России»… Но что проявилось в этом эпизоде? Начало той патриотической ненависти к «самохвалам», о которой писал Денис, или высший гуманизм истинно военного человека, офицера, для которого свой солдат гораздо дороже противника? Случай этот вспомнился отнюдь не случайно, ибо нет сомнения, что Петин был знаком с Давыдовым: он также служил в гвардии, участвовал в одних с ним кампаниях, тоже писал и печатал свои стихи, хотя, по отзыву Батюшкова, их общего друга, они были «слабы, но в них приметны были смысл, ясность в выражении и язык довольно правильный». Возможно, с годами его талант еще бы развился, но батальонный командир гвардейских егерей полковник Петин был убит под Лейпцигом 4 октября 1813 года…
Кампания 1807 года завершалась ненамного лучше, нежели 1805-го. Но кто бы знал, что впереди — «свидание двух императоров» на Немане и Тильзитский мир, который в России был признан позорным и унизительным!
позднее напишет Александр Пушкин и тем все скажет о настроениях в обществе…
13 (25) июня Александр I и Наполеон встретились на плоту, стоявшем посреди реки Неман.
«Когда узнали в России о свидании императоров, зашла речь о том у двух мужичков. „Как же это, — говорит один, — наш батюшка православный царь мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!“ — „Да как же ты, братец, — отвечает другой, — не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи“»[120].
Но нет, не «наш батюшка повелел», а «нехристь Бонапартий» организовал русскому государю подобную встречу, которой наш герой был свидетелем и описал ее в своем последнем прозаическом произведении — очерке «Тильзит в 1807 году». Очерк этот был опубликован в первом томе сборника «Сто русских литераторов», вышедшем в 1839 году, так что этой публикации Денис Васильевич уже не увидел.
Не станем пересказывать описанное Давыдовым — всякий пересказ гораздо слабее оригинала, а
