больнице мы провели несколько недель: ребенка надо было срочно оперировать, чтобы попытаться спасти хотя бы остатки зрения. Мы приехали туда, изнуренные долгим путешествием, полные страха и неуверенности, раздавленные собственным бессилием перед лицом несправедливой судьбы, обрушившейся на бедное, беззащитное создание… Муж должен был уехать на следующее утро, а я оставалась с ребенком. Профессор отнесся к нам с пониманием: предоставил палату с двумя кроватями, так что я быстро смогла наладить отношения с медицинским персоналом, что оказалось весьма полезным, в особенности в последующие годы, когда резвость сынишки стала поистине безудержной. Мне даже разрешили принести самокат, чтобы ребенок немного развлекся».
Неожиданно пожилая слушательница, заметно растроганная рассказом, прервала ее восклицанием: «Синьора, вы даже не представляете себе, как я вас понимаю! Простите меня за любопытство: ребенок долго страдал от этих сильных болей в глазах?»
«О, моя дорогая, знали бы вы… Нам не удавалось его успокоить! Однажды утром, после чудовищной ночи, проведенной в тщетных поисках лекарств, малыш внезапно замолкает. То, что испытываешь в такой момент, словами не описать: это своего рода благодарность ко всем и вся, благость неожиданного затишья среди страшной бури… Я силюсь понять причину этого внезапного покоя и с жаром надеюсь, что таковая существует и я смогу догадаться, в чем она заключается. Я наблюдаю, размышляю, думаю обо всем, но не могу прийти ни к какому заключению. Вдруг я вижу, как ребенок поворачивается на бочок и нажимает пальчиками на стенку, возле которой стоит его кроватка. Проходит немного времени, и я замечаю, как тихо стало в комнате. И тут вдруг ребенок снова начинает плакать. Что же случилось? Что произошло? Может статься, эта внезапная тишина встревожила моего сына? Меня опять охватывает тревога, но вскоре малыш вновь успокаивается. Как и незадолго до этого, он продолжает давить пальчиками на стенку. Несмотря на переполняющее меня напряжение, я начинаю прислушиваться, и из соседней палаты до меня доносится музыка. Я замираю, вся во внимании: это незнакомая мелодия, возможно, классическая или, как ее еще называют, камерная музыка… Я не могу понять, я в этом не разбираюсь… Но тем не менее чувствую, что именно от этих звуков и зависит спокойствие моего малыша. Эта маленькая надежда принесла мне большую радость, такую же огромную, как и мои страдания, радость, какую я, наверное, больше никогда не испытывала, которую получаешь как награду за сильную боль. Я бросилась к соседской двери и без колебания постучалась. Голос, пригласивший меня войти, принадлежал человеку, говорившему с иностранным акцентом. Я набралась смелости, вошла на цыпочках и увидела пациента, сидящего на постели, откинувшись на подушки, удобно разложенные под его широкой спиной. Помню его мускулистые и натруженные руки, руки рабочего человека; помню его открытое, улыбающееся лицо, глаза, скрытые под бинтами. Это был русский рабочий: из-за несчастного случая на работе он едва не ослеп. Маленького проигрывателя было достаточно, чтобы он чувствовал себя счастливым. У меня горло перехватило от глубокого волнения.
Я не помню, какие усилия потребовались от меня в тот момент, чтобы взять себя в руки, но помню, что долго рассказывала этому доброму человеку все, что произошло, а потом попросила у него разрешения принести сына к нему в палату. Его доброжелательное гостеприимство, его стремление быть полезным и удивительное чувство человеческой солидарности – все это, моя дорогая, мне не забыть никогда! Не знаю, много ли этот человек понял со своим скудным итальянским, но ему захотелось быть полезным, и он подарил нам все свое гостеприимство».
Вот с таким восторгом синьора Эди часто вспоминает, как обнаружила у своего сына страсть к музыке.
III
Меня частенько посещало огромное желание дать новое определение музыке, сказать об этом благородном искусстве нечто отличающееся от привычных суждений: ведь оно подарило мне, с одной стороны, бесконечное счастье, а с другой – самую настоящую пытку.
Я нашел эту запись в коротком дневнике Амоса, дневнике, чьи страницы хранят стишки, которые он писал время от времени, начиная с самого детства, перемежающиеся со странными, ничего не значащими наблюдениями, вроде того, что я привел выше – привел только по той причине, что оно может некоторым образом послужить цели моего рассказа. С другой стороны, именно такие вот случайные, незначительные записи, начертанные в рассеянности, почти что невольно, лучше всего способны поведать о характере их автора, ибо они, подобно фотоаппарату, запечатлевают его истинную душу.
Рассказ матери о том, как она обнаружила у Амоса любовь к музыке, побудил его родственников то и дело преподносить ему различные предметы, так или иначе связанные с миром звуков. Малышу подарили игрушки, наигрывающие простые мелодии, затем карильон, а потом и чудесный проигрыватель с его первой пластинкой, сборником песен, конечно заинтересовавшим ребенка, но не вызвавшим в нем особого восторга.
Однажды Амос, выслушав страстный рассказ своего старого дяди о жизни и вокальном искусстве одного, незадолго до этого скончавшегося, прославленного тенора, живо изъявил желание послушать пластинку своего нового героя – легендарного певца Беньямино Джильи. Услышав его голос, Амос так разволновался, что дядя вынужден был продолжать свой рассказ до бесконечности и даже придумывать какие-то подробности, чтобы утолить ненасытную детскую фантазию племянника. Понадобилось еще несколько пластинок несравненного тенора, чтобы удовлетворить это любопытство, эту внезапно разгоревшуюся страсть, а затем еще рассказы о все новых и новых персонажах из мира музыки.
Амос требовал, чтобы каждого очередного его любимца описывали как самого лучшего; как часто бывает с детьми, он проникался глубокой любовью к каждому своему герою.
Так в доме появились первые пластинки Джузеппе Ди Стефано, Марио Дель Монако, Аурелиано Пертиле, Ферруччо Тальявини. Потом дядя рассказал Амосу про Карузо. Он вложил в этот рассказ все свое красноречие, всю свою страсть, заверив племянника, что это действительно был потрясающий певец, с самым сильным, звонким и чистым голосом, который обожали все любители оперы. Вскоре появилась и первая пластинка Энрико Карузо, а вместе с ней – первое разочарование Амоса: ребенку, мало что понимавшему в развитии техники звукозаписи, совсем не понравился этот голос, который, казалось, шел будто из глиняного кувшина – тембр, перекроенный современными средствами. Он посчитал, что голос Карузо не идет в сравнение ни с благородным и величественным вокалом Дель Монако, ни с нежным и страстным голосом Джильи, столь впечатлившим его в свое время.
Маленький Амос еще поменяет свое мнение о Карузо, но лишь спустя много лет и вследствие многочисленных интересных событий, о которых мы и ведем наш рассказ.
Однажды утром Амос прогуливался один-одинешенек во дворе и думал о чем-то своем. Он шагал взад-вперед от дверей гаража до въездных ворот и время от времени напевал мелодии из любимых оперных арий. Внезапно он остановился, безошибочно определив звук шагов няни – так Амос звал Ориану, девушку, которая присутствовала при его рождении; она помогала по хозяйству в их доме, и мальчик был искренне привязан к ней.
Ориана возвращалась из магазина, куда ходила за какими-то мелкими покупками. Отворив калитку, она увидела направляющегося к ней Амоса и с материнской улыбкой подозвала его к себе, сказав, что должна прочитать ему нечто важное. Она только что увидела эту новость в газете, купленной для отца Амоса. Она быстро разложила покупки и вышла во двор с развернутой газетой.
«Слушай внимательно, – сказала она, прежде чем начать читать, отчетливо выговаривая каждую
