Чье царство? Кому поклониться? Я не в силах был и пошевелиться. Отчаянная паника подхватила мои мысли, как порыв ветра из открытого окна, и рассеяла их по всем возможным направлениям. Неожиданно, издав визгливый хруст, палец ударил меня прямо в середину лба. Он попал в повязку. Последовало что-то вроде высоковольтного разряда или беззвучного взрыва, и свет вспыхнул не у меня перед глазами, а где-то в мозгу.
— Вот уж черта с два! — рявкнул я.
Слишком перепуганный, чтобы что-то соображать, я рубанул рукой. То, что именно в этой руке оказался меч, было чистым везением. Ощущение было такое, что я рубанул по забору. Шляпа взлетела вверх, конец палки отлетел в сторону, а рваный сюртук свалился в кучу бескостных рук. Толстые стебли сорняков обломились, источая зловонный сок, в лицо мне вековой могильной пылью ударила пыльца, и я расчихался. Что-то — может быть, стебли шиповника — вцепилось мне в лодыжки. Я снова закричал, вырвался и кинулся прочь, спасая свою жизнь, а может, и что-то большее. В эту минуту полицейский с пистолетом показался бы мне самым прекрасным человеком на свете. Мне показалось, что где-то впереди есть просвет — теплое неясное сияние, высоко над тенями могил, бесконечно теплое и казавшееся надежным. Я помчался в ту сторону так быстро, как только мог. Что бы это ни было, в тот момент оно было мне нужно, просто необходимо. Я боялся, что оно исчезнет и оставит меня темноте, шелестевшей за мной.
Свет сиял ровно и разрастался, пока на его фоне не проступили деревья; это был хороший маяк реальности — наверное, уличные фонари. Все, что я слышал, был стук крови в висках и мое дыхание, и то и другое — очень тяжелые. Мою грудь и голову словно сжимали железные обручи. Но надгробия стали редеть, между ними открывался просвет; здесь была стена, а за ней — снова ограда. Не останавливаясь, я вскочил на один из камней, расположенных у стены, с камня — на стену и схватился за проволоку. К счастью, проволока не была колючей и не находилась под напряжением. На последнем, отчаянном дыхании я подтянулся, перелез через нее, свалился, приземлившись среди каких-то жестких сорняков, и побежал. Я бежал до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое и не упал на колени прямо у кромки света.
А потом я съежился и отшатнулся, ибо земля задрожала. Со стремительным шипящим стуком и клацаньем, с одиноким заунывным воплем у меня перед глазами промчалось нечто огромное: нескончаемая цепь бегущих теней, закрывших от меня свет, весь мир.
Когда эта процессия пронеслась мимо и свет снова стал ярким, ко мне потихоньку стали возвращаться обрывки соображения. Я, задыхаясь, посмотрел вверх и стал подниматься, весьма пристыженный. Мне просто повезло, что этот товарный поезд прошел по другой колее, а не по той, где находился я. Я попал на какую-то сортировочную станцию, она была хорошо освещена, но бродить здесь было небезопасно. Правда, это было в тысячу раз лучше, чем то проклятое кладбище. Часть моего сознания лихорадочно металась, отчаянно пытаясь найти объяснение тому, чему я только что был свидетелем: дрожью земли, игрой воображения, да чем угодно. И тут я замер, услышав голос, не очень далекий и не очень близкий, но ясный и резкий в ночной тишине.
В нескольких сотнях ярдов у ограды стояла полицейская машина с включенными фарами. И я, с неотвратимостью, от которой мне стало нехорошо, понял, что они и не думали прекращать погоню, просто вызвали другие машины, чтобы перекрыть все возможные выходы. И эта машина, по счастью, была «моей»; я узнал этот голос и посочувствовал. Стоя на четвереньках, я стал дюйм за дюймом продвигаться вперед.
Я понимал, что это значит, и помчался прочь, прежде чем хлопнула дверца, фары повернулись в моем направлении и взвыла сирена. Я услышал хруст шин по гравию, и мне было пора опять бежать, хотя я и не успел восстановить дыхание.
Долго бежать я был не в силах, но ничто не заставило бы меня вернуться на кладбище. Где-то со станции приближался новый поезд. Я, хромая, перебрался через пути в тень каких-то стоявших товарных вагонов. Я даже подумал было забраться в один из них хотя бы затем, чтобы пару минут передохнуть, но они были надежно заперты, а тень, казалось, не давала никакого прикрытия. Я перебрался через сцепку, оказался прямо на пути идущего поезда и обрел новое дыхание: позади я услышал, как скрипнул гравий — полицейская машина свернула в сторону. Я побежал дальше через пути, между ровными рядами безмолвных вагонов, пока неожиданно не оказался перед новой оградой, а в ней, не более чем в ста ярдах, были открытые ворота. Неужели полицейские не поедут к ним? Я пошел туда в надежде, что машин там нет. Мне повезло, и я вдруг оказался свободен от всех оград и понесся как сумасшедший по пустой улице. Но позади меня все громче становился вой сирены. И впереди, за углом того высокого здания, раздавались еще какие-то звуки. Во всяком случае они не были полицейской сиреной, и я повернул за угол.
Если бы мои истерзанные легкие позволили, я бы рассмеялся. Улица была широкой, она поблескивала в ночном тумане, словно ее недавно смочил дождь. По обе ее стороны, как в ущелье, нависали высокие здания, безликие в ночи. В одном из узких боковых дверных проемов стоял старик — единственная живая душа здесь. Это был чернокожий в ветхом пальто, он скорбно играл на трубе — вот что это были за звуки. Я побежал к нему и увидел на нем большие темные очки, перед ним — плакат и жестяную кружку. Старик внезапно перестал играть, опустил трубу, и я сделал широкий вираж, чтобы не испугать его, жалея, что не могу обратиться к нему. Вместо этого он сам обратился ко мне:
— Сынок! Эй, сынок! Где горит?
Почти инстинктивно я остановился; это был поразительный голос, слишком глубокий и повелительный, чтобы исходить от такого сгорбленного старикашки. И у него был странный выговор — напевный, совсем не американский. Я задохнулся, попытался ответить и не смог; но он и не ждал ответа:
— Бежишь от того человека-а? Поли-иция? Угу, слышу, слышу этих негодников. — Морщинистое старое лицо расплылось в широкой улыбке, показав раскрошившиеся зубы. — Эту беду мы поправим. Ныряй-ка сюда, мальчик, мне за спину! Ну как, схоронился? — И снова, не дожидаясь ответа, он поднял трубу и заиграл. Я знал эту песню — «Лазарет Святого Иакова», невероятно скорбную и как нельзя более подходящую к моему случаю. Я распластался за дверью, дрожа и пытаясь восстановить дыхание. Я потихоньку поглядывал на спину старика, оборванную и сгорбленную, но при этом необыкновенно широкую, и на квадратик неба, обрамленный дверным проемом.
Я мысленно впитывал слова и жалел, что вынужден их слушать. Один из старинных настоящих блюзов, такой старый, что можно было проследить его корни, восходившие к народным песнопениям…
Взвыла сирена, затем ее вой оборвался, утонув в визге тормозов; дверной проем озарился пульсирующим голубым светом.
— Эй, папаша! — крикнул голос, на сей раз другой. — Не видал, тут не пробегал здоровый такой мужик? Белый парень, размахивает мачете или чем-то там — совсем свихнулся…
— Сынок, — усмехнулся старый трубач, — добрых двенадцать лет уж как я ничего не видал, черт побери! Не то небось не стоял бы тут на холоде посередь ночи, уж ты мне поверь!
