Лето в Сосняках

– А я здесь при чем? – спросил Ангелюк.

– Ты же мне предложил эту перестановку.

– Не помню.

Миронов насмешливо кивнул в сторону Ангелюка:

– Память ему вдруг отшибло.

– Заявляю ответственно, – объявил Ангелюк, – ни про какой перевод Колчина я не знаю. Первый раз слышу. И теперь все ясно.

– Что тебе ясно? – спросил Миронов.

– Человек тридцать лет проработал в цехе, а ты его хотел выгнать. Хорошо хоть, честно признался.

«Попался Миронов, – подумал Лапин, – теперь они на этом попляшут. Да, дело серьезнее и кляузнее, чем он думал. И могут всплыть новые обстоятельства – Коршунов довольно прозрачно намекал на это. Нет, такого дела он на себя не возьмет – спасибо. Миронов плохой союзник, не понимает или не хочет понимать, с нем имеет дело. Нет, пусть комиссия разбирается. Конечно, ничего Миронову не будет, только прозевал директорство, сам виноват».

– Владимир Иванович, дорогой, – опять зашепелявил Аврорин, – ваши опыты, хотя и очень интересные, не должны все же вытеснять людей с производства. Как вы думаете, дорогой? Колчин после тридцати лет работы в цехе вдруг оказался негоден – как же так? Этак завтра каждого из нас могут попросить выйти вон! Все же у нас не люди для опытов, а опыты для людей.

– Повторяю, – сказал Миронов, – перевод в архив не мог сыграть никакой роли. К тому же этот перевод не состоялся.

– Наш разговор носит предварительный характер, – сказал Лапин, – возможно, будет создана более широкая и компетентная комиссия.

– Очередная проверочка, – засмеялся Миронов.

4

Когда Лиля привела Сонечку из детсада, накормила и уложила спать, было уже девять – ночь для человека, которому вставать в шесть часов утра.

Но Лиля не хотела спать. Она погасила свет и прошла к Фаине, оставив двери полуоткрытыми, – Фаина жила на той же площадке. Они вместе работали на стройке и квартиры попросили рядом. В завкоме поморщились, но квартиры дали. Только предупредили, чтобы жили тихо.

Фаина чистила селедку-черноспинку, большую, жирную, копченую.

– Так селедочки захотелось, так захотелось, – Фаина жмурила толстое, обветренное, но все еще красивое лицо с узкими и горячими глазами, – я как этот залом увидала – задрожала вся, ей-богу! То одну возьму, то другую. Мне уж продавец говорит: «Ты что, тетка, корову выбираешь?»

Они начали готовить селедку с неторопливым энтузиазмом одиноких женщин, не привыкших тратить на еду ни времени, ни денег – получали на заводе бесплатное питание, – и теперь наслаждались хлопотами, которые придавали домашность их холостому жилью, коротали вечера одни, без мужчин, без шума и галдежа.

– Первая рыба – селедка, – Фаина крошила лук, морщилась и отворачивала голову, – и самая дешевая. Балыки, осетрины ни в какое сравнение.

Они перешли из кухни в комнату, накрыли стол.

– Сообразим, что ли? – Фаина покосилась на Лилю. – Закуска пропадает. – И крикнула вдогонку: – Лизавета! Много не неси, так только, для аппетиту.

Пила она маленькими глотками, держала рюмку двумя пальцами, брезгливо, точно это насекомое, которое надо стряхнуть с руки. Зато с аппетитом ела селедку, обсасывала жирную шкурку.

– Надоели в столовой белки эти да калории, душа не принимает. А селедка – лучше нет закуски. И отец твой любил.

– Папа пил?

– Не скажу, чтобы пил, но выпивал. И поругает человека, и выпьет с ним, когда надо. Все поставит по- своему, а человека ни вот на столечко не обидит. – Фаина показала кончик широкого ногтя. – Каленый был мужик. Механизация – лопата, транспорт – тачка. А ты давай: начальник строительства! Начнут, бывало, полоскать и на собрании, и на бюро, и в горкоме. А он ничего, будто так и надо. Не боялись тогда критики. А взять того же Коршунова, приедет в цех, с людьми не разговаривает, презирает. Обидно ему, конечно, из Москвы сюда запятили. А почему? Дела не делал и здесь дела не делает. А твой отец и делал и спрашивал крепко, а любили его.

– И убили.

Фаина пожала плечом:

– Такая веялка! Брали самых, можно сказать, кто дело начинал. Такого страху напустили. Ангелюк, паразит, Соловками меня пугал, в Соловки, говорит, поедешь. Как же! Воспитываю дочь врагов народа. А я ему: «Все равно, говорю, где землю копать, хоть здесь, хоть на Соловках». Я тогда на котловане землекопом работала.

Фаина раскраснелась, глазки ее весело блестели, стали совсем узенькими и добрыми. Лиля, наоборот, хмурилась. Вино веселило ее только в шумной компании.

Она вспомнила, как пришла первый раз в отдел кадров… Ангелюк стоял, упираясь коленом в стул, читал ее анкету, которую знал, наверно, наизусть.

– За что арестован ваш отец?

– Не знаю.

– На сколько осужден?

– Не знаю.

– Мать?

– На десять лет.

– Кончила срок… Где она?

– В Александрове.

– Имеет минус?

– Да.

Девицы, сотрудницы отдела кадров, пригнулись к столам, затаили дыхание – бывали с Лилей в клубе, на танцах, и не знали, что она такая.

– Ах, ваша фамилия Кузнецова, – как бы начиная о чем-то догадываться, сказал Ангелюк.

Не следовало говорить ему, где живет мама. Он может написать туда, снова начнутся мамины мучения. Зачем она сказала? Ведь могла ответить, что не знает.

– Кузнецов, – Ангелюк сделал вид, будто догадался наконец, в чем дело, – тот самый Кузнецов, который был здесь когда-то начальником строительства?

– Да, был.

– Как же вы не знаете, за что арестован Кузнецов? Он арестован как враг народа. Как враг народа, – повторил Ангелюк, – а вы умолчали, скрыли.

– Я написала: родители арестованы в тридцать седьмом году.

– Арестованы, – подхватил Ангелюк, – а за что? Скрыли! Все знают, а вы не знаете? Родная дочь! Скрыли! Нехорошо! Неискренне!

Так стыдил он Лилю. Да и что от такой ожидать? Озлоблена. И всегда будет озлоблена.

– Вы понимаете, на какой завод хотите поступить?

Лиля молчала.

– Здесь работают только проверенные люди. А вы скрыли. Плохо! – Ангелюк закрыл папку. – Придете завтра за документами…

Фаина убирала со стола. Сколько бы ни выпила, никогда не оставляла стол неубранным.

Лиля сидела, подперев щеки кулаками. Она отчетливо помнила: Колчин приходил к ним в барак, смотрел на нее, на маленькую. В войну приносил продукты. После войны пытался устроить ее на завод. И все же всегда был непонятен ей и неудобен. И говорить о нем не хотелось. И Фаина о нем не говорила. А если и говорила, то нехотя – не говорила, отговаривалась: мало ли людей помирают, все помирают,