перегородкой, мы как раз занимались любовью. На Фабии было платье, на мне — туника, и все это время мы стояли. Я-то хотел раздеться и отнести ее на ложе, но она настояла на том, чтобы не раздеваться. Но все равно это был один из самых восхитительных моментов в моей жизни. Когда человек закричал, я едва услыхал его в пылу страсти. Я сам вполне мог закричать от удовольствия. Фабия, конечно же, испугалась, оттолкнула меня. Но я уверил ее, что это безумие. Я-то еще не довел дело до конца. Если бы она меня оттолкнула, то я бы оставил лужу доказательств нашей преступной связи на полу или бы меня выдало вздутие под туникой. Так что мы едва успели до прихода главной жрицы. Щеки Фабии налились румянцем, словно спелые яблоки. Груди ее вздымались и покрылись потом. Я все еще дрожал…
— Катилина, зачем ты мне это рассказываешь?
— Потому что ты достоин знать правду, Гордиан; ты один из немногих, кому следует это узнать. Потому что ты никогда не знал того, что случилось, до конца, а теперь знаешь.
— Но зачем мне сейчас рассказывать о том случае?
Катилина долго молчал. Сквозь оранжевую дымку я пытался определить выражение его лица, но не мог. То ли он хмурился, то ли его глаза смеялись. Потом он сказал:
— Говорят, у тебя дар — умение выслушивать людей. Любому политику нужен такой человек. Говорят, что ты умеешь вытянуть истину из любого, даже если он сам этого не хочет.
— Кто говорит?
— Ну, например, Красс. Все эти годы он не забывал вашего ночного разговора в Байях. Он не припомнит другого такого случая, когда настолько откровенно говорил с человеком. Он утверждает, что у тебя сверхъестественная способность вытягивать истину из людских сердец.
— Но только когда их сердца отягощены тайной. Если их гнетет тайное бремя.
— Какое еще бремя? — спросил Катилина.
— Каждый раз по-разному. Кто-то вынужден признаваться в своих страхах, кто-то — что причинял зло уже умершим людям. Некоторые говорят о том, как они были жестоки к другим, другие повествуют, как жестоко обращались с ними самими. Есть люди, которые совершили ужасные преступления, ушли от закона и от мести богов, но все еще чувствуют потребность кому-то признаться. Другие только воображают подобные преступления и если не свалят с плеч этот груз, то на самом деле их совершат.
— А как те, что должны были совершить преступление, но не смогли?
— Не понимаю.
— Как насчет тех, кто должен действовать, но замялся и передумал в последний момент? Встречал ли ты, Гордиан, такого человека, который бы признался, что не совершал преступления, хотя, казалось бы, должен был его совершить?
— Это что, еще одна загадка?
Несмотря на полумрак, я догадался, что он улыбается.
— Возможно. Но время ответа на нее не пришло, как и время ответа на ту загадку, что тебе загадал Марк Целий. Может быть, время так и не придет.
— Я думаю, Катилина, что тебе есть в чем признаваться и помимо таких странных поступков.
Я думал, что мои слова оскорбят его. Но он рассмеялся, сначала очень резко и громко, а затем тихо, и его хихиканье смешалось с гудением труб и всплесками воды.
— Мне кажется, моя репутация превосходит действительность. Если ты узнаешь меня поближе, то поймешь, что всю жизнь я был жертвой непрерывных происков своих врагов. Три года назад меня привлекли к суду за вымогательство в мою бытность консулом Африки. Неужели ты полагаешь, что подобные поступки имели место? Нет, все выдумал мой враг Клодий, чтобы очернить меня в глазах оптиматов: Какого-то результата они достигли — я был вынужден отстраниться на два года от политической борьбы за место консула. Меня в конце концов оправдали, но никто не вспоминает об этом. Знаешь ли ты, что перед разбирательством защищать меня собирался сам Цицерон? Да, да, тот самый перебежчик, что чернит меня в глазах всех граждан и называет самым злостным созданием в Риме. Мне кажется, такое определение подходит больше всего к нему самому.
В прошлом году я наконец-то смог бороться за должность консула, и оптиматы не могли остановить меня. Поэтому они подкупили Цицерона и направили его злобный язык против меня. Я проиграл. Но и тогда они боялись, что я выиграю в следующий раз, и вот они выдумали судебное разбирательство по делу убийства Гратидиана во времена Суллы! Будь уверен, Цицерон на этот раз не предлагал мне свои услуги! Но я все равно был оправдан, и попытка оптиматов устранить меня от участия в выборах не удалась. В этом году я опять буду в них участвовать.
Так что, Гордиан, думай сам, много ли значат эти преступления, вымышленные моими противниками, которым так легко очернить человека, как и прикончить муху одним шлепком. Когда человека постоянно таскают по судам, конечно, на нем остается грязное пятно, но в каких преступлениях я должен каяться, если я всего лишь муха, попавшая в тарелку оптиматов?
Я, прищурившись, посмотрел на Катилину, но разглядел только неопределенный островок посреди тумана.
— Я имел в виду другие преступления, обвинения другого рода.
— Ты слишком умен, чтобы верить и половине того, что слышишь, Гордиан, особенно тому, что исходит из ядовитых уст Цицерона и его брата Квинта. Я вовсе не говорю, что я такой скромный и тихий человек. Но я и не чудовище, каким меня изображают враги, — да разве и может человек быть таким? Ну хорошо, начнем с самого худшего: когда я хотел вступить в брак с моей будущей женой, она якобы отказалась, потому что у меня уже был наследник, и поэтому я якобы убил своего сына. Ты, Гордиан, отец, представляешь, как оскорбили меня такие сплетни? Я целыми днями скорбел о смерти сына. Если бы он остался в живых, то был бы на моей стороне, служа мне опорой и поддержкой. Он умер от лихорадки, но враги утверждают, что от яда, и используют трагедию его смерти, чтобы выдумать жалкие и низкие обвинения против меня.
Также говорят, будто я женился на Аврелии Орестилле, чтобы выпутаться из долгов. Ха-ха! Только по неосведомленности можно так недооценивать мои долги! Они также недооценивают нашу взаимную привязанность с Аврелией, но это вовсе не их дело и не твое, да простится мне моя невежливость.
Потом эти слухи о моих сексуальных похождениях. Кое-что из этого — правда, но остальное — чистейшие выдумки. Им осталось придумать только, будто я обесчестил собственную мать и таким образом породил себя! И какая разница, что некоторые эпизоды правдивы? Никто давно уже не придает таким делам значения, кроме засохших моралистов вроде Катона и Цицерона с его черным языком. Сказать по-честному, я никогда не мог понять, почему люди, не испытывающие аппетита, так ненавидят людей, наслаждающихся изысканной пищей!
— Хорошо сказано, Катилина, но одно дело — превосходный обед, а другое — обесчещенная девушка, лишившаяся возможности счастливого замужества, как и опороченные молодые люди, опозорившие себя тем, что вовлеклись в твою политическую игру.
Лампа почти догорела. В потемках я расслышал вздох.
— Увы, Гордиан, я уже не могу видеть твоего лица, поэтому надеюсь, что ты улыбаешься, зная, что большинство этих историй выдуманы моими врагами. Ну да, признаюсь, что я испытываю склонность к молодым и невинным. Какой же человек со здоровым аппетитом пройдет мимо дерева и не оглянется на сочный плод, висящий на нем? А в этом развращенном мире, где так много лжи и обмана, как можно не находить удовольствие и успокоение в чистых душах молодых людей? Но силой я никого не принуждал. Меня обвиняли в воровстве и убийствах, но не в изнасиловании — даже мои враги признают, что никто не ложился в мою постель по принуждению. И я не просто беру, не отдавая ничего взамен. Мне отдают невинность в обмен на мои связи, удобства, которые я могу предоставить; каждый благодарит тем, чем способен поделиться.
— А что ты дал весталке Фабии?
— Я предоставил ей возможность испытать приключение! Удовольствие, наслаждение, опасность — все то, чего она была лишена.
— А также возможность быть закопанной живьем? Ведь дело вполне могло обернуться и так.
— За это порицай Клодия, а не меня.
— Ты слишком легко уклоняешься от ответственности.
Он опять замолчал, и я услышал, как он ерзает на месте. Затем он встал, клубы пара закружились
