разбирал достоинства риторического стиля Цицерона по сравнению со стилем Гортензия, но мне показалось, что большинство философов скорее увлечены разглядыванием обнаженных атлетов.
Внутри здания я был поражен смесью запахов воды на горячих камнях, грязных и чистых тел и звуками, отражающимися от высоких куполов — смех мужчин, шепот мальчиков, всплески воды, ритмическое стучание ног о камни. Мы сняли туники и отдали их брадобрею Экона. Раб аккуратно положил их в нишу, потом вернулся с полотенцами и губками.
Для начала мы окунулись в теплый бассейн с легким ароматом гиацинта, от чего Метон радостно вскричал и почти выпрыгнул из воды, а окружающие мужчины засмеялись, и их смех эхом отозвался с высоких потолков. Метон не обиделся и сам засмеялся, с очередным радостным воплем погружаясь в парную воду.
Тщательно протерев тела губками, размягчив лицо и бороды горячей водой, мы вышли из бассейна и по очереди подставили свои лица лезвию брадобрея. Метон подошел первым, потому что это был его день и он брился первый раз в жизни. Раб серьезно принялся за свои обязанности и долго трудился над тем, что можно было бы удалить тремя взмахами. Если быть честным, то на щеках Метона почти не было растительности, ее можно было увидеть лишь под определенным углом и при определенном освещении, а на подбородке и над верхней губой она и вовсе отсутствовала. Тем не менее брадобрей делал вид, что ему приходится иметь дело с заросшим щетиной солдатом, который месяцами не видел бритвы. Он правил лезвие о кожаный ремень, быстро водя его туда-сюда, а Метон зачарованно смотрел на это священнодействие. Раб прикладывал горячее, дымящееся полотенце к его щекам и что-то бормотал, словно возничий, успокаивающий своего коня. Он кружил вокруг Метона и осторожно прикладывал бритвы к его щекам, челюсти, шее, подбородку, оставляя напоследок самое трудное место — верхнюю губу. Метон вздрогнул только один раз; бритье — это ведь самое опасное дело, которое доверяют рабам, и человек не сразу привыкает к этому. Но слуга Экона со своей работой справился великолепно. Когда он закончил, то ни на полотенце, ни на бритве, ни на свежевыбритом лице Метона не было ни капельки крови. От этого, казалось, Метон даже расстроился, но несколько прикосновений к своему лицу явно доставили ему удовольствие.
Затем брадобрей взял ножницы — прекрасную пару, доставшуюся мне в подарок от Луция Клавдия, которую я передал Экону, отправляясь в провинцию. Раб накинул на плечи Метона покрывало и стриг его до тех пор, пока он не стал выглядеть вполне по-взрослому, с открытыми ушами и затылком. Затем ему смазали волосы маслом, и на этом дело закончилось.
Я приказал рабу немного подровнять мне волосы и бороду, но не брать в руки бритву. Потом настала очередь Экона.
— У тебя есть возможность, — сказал я, — избавиться от этой бессмысленной прически и дурацкой бородки.
Экон рассмеялся.
— Бессмысленной? Дурацкой? Папа, погляди по сторонам.
Я огляделся и увидел достаточное количество молодых людей, подстриженных таким же образом и с такими же бородками, как и у моего сына и у Марка Целия, — короткие волосы по бокам и сзади, длинные сверху и бородка, обрамляющая челюсть узкой полоской.
— Ты знаешь, откуда пошла эта мода?
— Да. От Катилины. Ты сам сказал мне об этом, да и многие повторяют подобное. Катилина со своим кругом друзей и приверженцев часто задают моду.
— А знаешь, что Катилине она надоела?
— Неужели?
— И это произошло под крышей моего дома. Ночью у него была бородка, а утром — фьють, — я щелкнул пальцами, — уже нет.
— Побрился?
— Щеки гладкие, как у Метона. Не правда ли, Метон?
Метон, все еще поглаживающий свое лицо, кивнул.
— Так что видишь, — продолжил я, — что самый модный у нас теперь Метон. Может, и тебе следует побриться?
— Но все вокруг по-прежнему ходят с бородками…
— Это будет продолжаться недолго.
Экон протянул руку, и брадобрей подал ему зеркало. Он изучающе посмотрел на свое лицо, провел пальцами по узкой полоске растительности…
— Ты на самом деле считаешь, что мне следует побриться?
— Катилина побрился, — сказал я и пожал плечами, словно не имея собственного мнения.
— Менению никогда эта бородка особенно не восхищала, — сказал Экон по истечении некоторого времени, разглядывая себя в медном зеркале, которое держал раб-брадобрей. Он похлопал себя по бритому подбородку и немного нахмурился; там, где волосы росли гуще всего, брадобрею пришлось прибегнуть к помощи пинцета. Ему это, возможно, даже понравилось, ведь рабы никогда не упускают подобных случаев, чтобы немного поиздеваться над хозяевами.
— Мне казалось, что ты скажешь, будто Менении эта бородка нравилась, — решил я немного съязвить.
— Без нее она полюбит меня еще больше, я уверен.
Так и случилось. Когда мы встретили женщин в прихожей, они с Эконом обменялись такими взглядами, будто не виделись несколько месяцев, а не час. Но таковы все молодые. Что касается Метона, то Вифания взяла его за подбородок и вздохнула, словно могла различить те места, которых касалась бритва. Диана, со всей прямотой, свойственной детскому возрасту, заявила, что не видит никакой разницы. Менения снова решила отвлечь ее и сказала, что домой они поедут вместе, и на это предложение Диана сразу же согласилась. Менения уложила свои длинные волосы кольцами, скрепив их гребнями с ракушками — явно подражая Вифании, только ее гребни не таких вызывающих цветов. Я с каждым разом все более и более восхищался ее чувством умеренности.
Чистые и отдохнувшие, мы вернулись в наш дом на Эсквилинском холме и обнаружили, что приготовления уже подошли к концу. Судя по солнечным часам на Субуре, был уже полдень; скоро прибудут первые гости. Настало время Метону надеть свою тогу.
Облачаться в тогу — нелегкое занятие, даже для адвокатов и политиков вроде Цицерона, которые ходят в ней каждый день. То, что кажется простым в развернутом состоянии — широкий кусок шерстяной материи прямоугольной формы, — становится невыразимо сложным и запутанным, когда эту материю нужно обкрутить вокруг тела и сделать из нее приличную на вид тогу. Для этого нужно тренироваться чуть ли не целую жизнь. Таково, по крайней мере, мое личное впечатление. Тем не менее нужно все-таки как-то обернуть ее вокруг груди, перекинуть через плечо и свесить на руку. При этом особое внимание следует обратить на бесчисленные складки, ведь их вид имеет крайне важное значение, а иначе покажется, что гражданин вышел из дома, напялив на себя простыню, что, естественно, вызовет смех соседей.
К счастью, для всего, что требует мастерства и труда, у римлян имеются рабы, и они, конечно же, справляются с тогой лучше самих граждан. (Когда я был молодым, в Александрии ходила шутка, будто римляне именно потому начали завоевывать мир, что им потребовались рабы, чтобы помогать им одеваться.) Тот же раб, что стриг и брил Экона, также и одевал его. Здесь, как и при стрижке, раб может посмеяться над своим хозяином — сделать гак, чтобы нижняя кромка стала волочиться по земле при выходе из дома, или слабо застегнуть булавку, чтобы она расстегнулась в самый неожиданный момент. Но раб Экона прекрасно справлялся со своими обязанностями; он был не только искусным, но и терпеливым, поскольку всех нас троих одел в тоги — сначала своего хозяина, потом меня и, наконец, Метона.
Экон приобрел тогу для Метона в одной хорошей лавке близ подножия Палатина. Одеть его как следует удалось лишь со второй попытки, да и то потом пришлось повозиться со складками, но по окончании этой процедуры перед нами стоял Метон в своей первой взрослой тоге.
— Ну, как я выгляжу? — спросил он.
— Великолепно! — ответил Экон.
— Папа?
Я замялся, потому что у меня комок застрял в горле.
