— И направляешься в Рим?
— Завтра.
Он замолчал. Вода немного охладилась. Я постучал в стенку. Появился раб, и я приказал ему подбросить дров в огонь и принести еще одну чашу с вином.
— Ты, должно быть, счастлив здесь, Гордиан, — сказал Катилина.
Его тон был слегка небрежным, как будто один усталый человек разговаривает с другим о пустяках по окончании трудового дня.
— Довольно счастлив.
— Я сам никогда не управлял поместьем. У меня их было несколько — за Римом, но я их давно распродал.
— Это вовсе не такая буколическая мечта, которую воспевают поэты.
Он тихонько рассмеялся.
— Мне кажется, реальность не всегда оправдывает наши ожидания.
— Да, всегда есть какие-то проблемы — маленькие, большие, и их гораздо больше, чем можно было бы запихнуть в ящик Пандоры, сколько ни старайся.
— Руководить поместьем — почта то же самое, что руководить Республикой, насколько я полагаю.
Он произнес эти слова несколько горестно и жалостно.
— Смотря как измерять, — сказал я. — Конечно, некоторые проблемы одинаковы для всех людей — доверять ли рабам, как успокоить чересчур требовательную жену… Я вижу, ты улыбаешься, Катилина? Как поступать с сыном, который требует к себе взрослого отношения…
— Ах, ну да, Метон. У тебя с ним затруднения?
— С тех пор как он облачился в тогу, у нас с ним некоторые разногласия и непонимание. Он меня удивляет. Меня удивляет, сказать по правде, и собственное к нему отношение. Я уверяю себя, что он уже взрослый, но вдруг виноват и мой возраст?
Катилина опять рассмеялся.
— И сколько тебе?
— Сорок семь.
— А мне сорок пять. Вот уж действительно, сознательный возраст! Кто мы, откуда мы, куда идем? Не поздно ли менять направление? Иногда мне кажется, что труднее, когда тебе сорок пять, а не шестнадцать. Возможностей много, но большинство целей уже, и ты это понимаешь. Ты слишком стар — устаешь от собственной сообразительности и способностей, в тебе затухают страсти. Достаточно стар, чтобы видеть, насколько смертна красота. Многие друзья уходят из жизни. Мертвых больше, чем живых.
А жизнь продолжается. Одни аппетиты исчезают, но на их место приходят другие. И жизненный процесс продолжается — ешь, пьешь, занимаешься любовью, общаешься с родителями, супругой, детьми. Я не знаю, какие у тебя проблемы с Метоном, но мне кажется, что тебе повезло с ним. А мой сын… я часто мечтаю, особенно сейчас, будь он со мной…
Он не докончил речь.
Мы немного помолчали. Я почувствовал, что вхожу в знакомую роль. Со времени прошлого визита Катилина изменился, тогда он тщательно следил за тем, что происходит между нами. Теперь ему требовалось выговориться, а я, как и раньше с другими, стал слушателем, своего рода решетом, сквозь которое просеивают всю грязь, горечь и мусор, накопившиеся в жизни. Во мне есть что-то, побуждающее людей говорить правду. Этот дар или проклятье я унаследовал от своего отца, а тот — от богов. Цицерон может говорить, что Катилина использует эту способность против меня, делая меня поверенным в своих махинациях. Но я сомневался в этом.
Сейчас его слова казались вполне искренними.
— Где ты был во время выборов? — спросил он тихо.
— Мы все собрались в Риме. У Метона было совершеннолетие.
— Ах, ну да, я помню, что Целий мне об этом говорил.
— И он впервые проголосовал.
— За меня, надеюсь.
— Сказать по правде — да. Хотя наша центурия проголосовала за Силана.
Катилина серьезно кивнул. Он не спросил, за кого я голосовал; словно и не стоило сомневаться, кого я предпочел. А что, если он спросит? Я могу ответить — «За Немо». За «никого», за безглавый труп, похороненный не так далеко от того места, где мы сидим. Я представил себе, что будет, если спросить его напрямик о Немо и Форфексе. Что бы дали эти вопросы? Если он виноват, то ни за что не признается, какие бы откровения на него ни находили. Если ему ничего не известно и я обвиню Целия, то это может скомпрометировать Целия и вызвать подозрения Катилины. А на Цицерона я даже не могу намекнуть, ведь тогда бы пришлось во всем признаться и подвергнуть опасности не только себя, но и Экона.
У меня несколько раз промелькнули в голове эти мысли, прежде чем Катилина заговорил.
— Тебя мучили когда-нибудь сомнения? Я вижу твое лицо, но достаточно смутно.
Слава богам, из-за этого пара он не разглядел тревожного выражения.
Он глотнул вина.
— Как ты думаешь, почему мы понимаем друг друга? Неужели только потому, что родились приблизительно в одно время? А что еще у нас общего? Я патриций, ты — плебей; мне нравится город, а ты покинул его ради деревни. Я стараюсь удовлетворить любую свою прихоть, а ты проявляешь сдержанность.
Я смел и резок в политике, а ты вовсе повернулся к ней спиной. Но ты также ненавидишь людей, захвативших власть в Риме, как мне говорил Марк Целий, и большего от тебя я не жду. Я благодарен тебе, что ты предоставил мне ненадолго убежище. Целий также обратил внимание на твоего сына, Экона. Ценный человек. Некоторые говорят, что такой же сообразительный, как и отец. Оба, и Целий, и Экон, советовали мне слишком не обременять тебя, я и не буду. Достаточно того, что я сижу с тобой в бане в эту сентябрьскую ночь, пью вино, разговариваю. Не позовешь ли еще раз своего раба? Мне хочется вина.
Я понял, что это был не первый кубок; неудивительно, что он так разоткровенничался и расслабился. Я позвал раба, и тот принес очередную порцию. — Приказать подогреть воду?
— Она и так достаточно горяча, не правда ли? Я едва не сварился. — С этими словами Катилина вылез из ванны и сел на ее край, прислонившись к стене. Капельки пота блестели на его коже. Ручейки воды, освещенные лампой, сбегали по лбу и широким плечам. — Наверное, уже стоит окунуться в холодную воду.
— Сегодня холодной воды нет.
— Что? Горячая баня без холодной воды? Все равно, что любить, любить и не достигать конца.
— У меня неприятности с колодцем.
Катилина удивленно приподнял брови. Я старался уловить по его лицу, известно ли ему об этом, но ничего не смог определить.
— Пока не настанут осенние дожди, воды у нас слишком мало. В прошлом месяце колодец загрязнился.
— Как это?
Я немного замялся, но раз уж зашел разговор, почему бы не упомянуть о Форфексе и не посмотреть, как он отреагирует?
— В колодце мы нашли труп.
— Ужасно! Наверное, его пришлось вытаскивать твоему управляющему? И что же это оказалось? Коза?
— Это было не животное.
Он удивленно склонил голову и несколько раз моргнул.
Вино замедлило его сообразительность, но придало более живое выражение лицу; трудно было сказать, играет он или нет.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что мы нашли в колодце труп человека.
— Кого-то из твоих рабов?
