приходила с подругами под его окно, выманивая его на улицу частушками. Особенно она любила затянуть:
Сергей маскировал свою стеснительность нарочитой грубоватостью. Ему казалось, что интеллигентское его происхождение бросается всем в глаза, и он нарочито посылал кого-нибудь к черту, вытирал нос указательным пальцем, научился курить. По существу же оставался таким, каким был.
Маша тоже не отличалась развязностью. Гуляя с ним по улицам, она держалась свободно и часто напевала что-нибудь, но когда он привел ее домой и попросил спеть что-то при его друзьях, она опозорилась. Уже приятель Сергея сыграл на пианино первый куплет романса «Жаворонок», ожидая, что стоящая рядом Маша запоет, уже он начал второй куплет, а она, красная от стыда, стояла с сомкнутым ртом и не могла запеть. Так и не запела. Все переглядывались, словно говорили друг другу: «бывает», а ока так и не запела…
Сергей познакомил Машу со своими родителями. Машу пригласили пить чай. Она сидела за столом рядом с ним, пунцовая и молчаливая, и ей казалось, что ее внимательно рассматривают. Все — и этот лысый, с мясистым лицом человек в коричневой мягкой домашней куртке, его отец, и маленькая, с крошечными рубиновыми сережками в ушах завитая женщина, его мать, и, наконец, шестилетний мальчишка с хитроватыми глазами, в матросском шерстяном костюме, его брат. Мать Сергея то и дело пододвигала поближе к Маше какие-то вазочки с вареньем и печеньем, что-то рассказывала, приветливо улыбалась, но Маше не становилось от этого легче. Чай ей налили в стакан, янтарный горячий чай, и Маша обжигала пальцы, пытаясь отпить. Варенья она не брала, боясь, что капнет на скатерть. И вообще под обстрелом стольких внимательных глаз она вдруг разучилась есть и сидела, сгорая от смущения.
Ничего этого Сергей не заметил, потому что следил за родителями — как они отнесутся к Маше. Они отнеслись благосклонно.
Вскоре Сергей уехал к себе в район. Письма его Маша вскрывала с трепетом. Почерк его неожиданно оказался сухим, остроугольным, без нажима. Он любил писать «наше поколение», «люди тридцатых годов», он все время подчеркивал суровость своей жизни, а о себе иногда говорил, что по характеру он «человек военного коммунизма». Машу он звал «девчонка» и так и начинал свои письма: «Здравствуй, девчонка!»
Может, Сергей был наивен и прямолинеен, но в одном Маша не сомневалась: он был идейный человек. Это сближало их вопреки всем другим различиям.
Наступила осень. Второй год учебы в фабзавуче требовал полной отдачи сил. Иногда практические занятия проходили во вторую смену.
Машин станок стоял у окна. Работая, она любила замечать, как далеко, где-то над темными крышами домов, рождается первая зеленая звезда. Еще слабая, бледная, она неуверенно мерцает вдали, за сеткой развесистых березовых ветвей. Минуты идут — и звезда наливается силой и светом, становится ярче, и вслед за нею, самой первой и смелой, загораются другие, множество ярких, горячих звезд. Небо уже загустело, оно больше не голубое, а темно-синее.
Станок тихонько гудит, суппорт медленно движется, и вдруг Маша замечает: все зажгли уже лампы, только она склонилась над станком в темноте. Замечталась…
Сергей считает, что у нее слишком мягкий, интеллигентский характер… Он часто спорит с ней, нападает, и, наверно, ждет контратаки, — а она нередко умолкает, соглашается… «Девушки не способны на обобщения, у них не аналитический ум», — сказал он как-то. Маша не согласилась, вспыхнула, но сказать что-нибудь веское не нашлась. Так бывает нередко. Сергей сильнее в споре, он больше читал всяких умных книг, он бьет своими доказательствами, он всегда нападает, а не защищается. «Ты совершенное дитя, ты не умеешь закусывать губы и рассчитывать свои силы, ты слишком открыта», — говорил он Маше. А она удивлялась: а почему надо быть не, открытой, почему надо хитрить и притворяться?
Ну хорошо, интеллигентский характер, — но в чем? У тех, в буржуазном обществе, характеры были, как правило, не мягкие, напротив. Они грызлись насмерть, но не за общее дело, а за свой кусок, чтоб он был пожирнее и побольше. И женщины — как вели себя их женщины? По-своему воинственно. Девицы разыскивали женихов побогаче, заманивали их в свои сети, хитрили, притворялись, спекулировали на своей красоте. Они тоже были дельцы, эти барышни, и всюду у них на первое место ставился расчет, выгода. Свои чувства они благоразумно скрывали или вовсе теряли к ним способность. Так что же, не у них ли учиться теперь, на пятнадцатом году революции?
Станок тихонько жужжит, а мысли бегут, бегут. Сегодня весь вечер Маше точить ниппеля для парового отопления, целую партию. Работа однообразная, не тяжелая, А мысли бегут…
Кое-что и она читала, конечно. Когда Сергей заговорил о книжке Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», Маша не оказалась профаном. Книжку эту она нашла дома в библиотеке отца и прочитала ее с карандашом, внимательно. Как ясно все становится после такой книжки! Но «ясно» — вовсе не значит «легко». Когда Маша задумалась о нежных словах, ей стало не по себе. Что такое мы говорим друг другу? «Дорогой…» Но «дорогой» связано с понятием — цена, деньги. Дорогой… Хороший, потому что стоит дорого… Во все поры, во все влезло это проклятое прошлое, даже в язык, в нежные слова. «Ты стоишь мне бессонных ночей», «я богат твоей любовью»… Бред, чертовщина! Следы прошлого. Можно не задумываться, не обращать на них внимания, наделять их новым, своим смыслом, но след остается следом…
Маша рассуждала просто: те, в буржуазном обществе, строили все на личной выгоде, — она будет презирать эту выгоду, будет действовать вопреки ей. Маша была последовательна и постоянно совершала такие поступки, которые со стороны казались неосторожностью. То покритикует завуча или преподавателя, от которого зависят отметки, то возьмет и скажет любимому человеку какую-нибудь горькую правду… Перед Сергеем она то робела, то набиралась такой смелости, что он кривился от обиды.
Сергей не только писал письма, он и приезжал иногда. Он звонил ей, и она прибегала либо к Ботаническому саду, либо к памятнику «Стерегущему». Прибегала счастливая, и он целовал ее сразу, тут же на улице, на глазах у нянь с маленькими детьми и смешливых девушек в пестрых беретиках. Потом они шли куда-нибудь, разговаривая без остановки. Спор начинался со второй фразы…
Сергей бывал в городе редко, но он успевал сводить Машу и в кино, и на концерт известного скрипача. Он читал ей стихи Багрицкого, и особенно часто «ТВС»:
А от Багрицкого Сергей переходил к Блоку, к каким-то оставшимся в памяти строчкам неизвестно откуда. Он приносил Маше рассказы Александра Грина и опубликованные в журнале воспоминания о Феликсе Дзержинском. Кружили по городу, по старым паркам, по набережным, а в конце концов, остановившись у ворот ее дома, он снова брал обеими руками ее голову и целовал, не замечая прохожих и дворника с метлой. Усталая от споров и прогулки, Маша доверчиво подчинялась его движениям и никогда не оглядывалась вокруг.
А потом он уезжал снова.
Всякому возрасту — свое. В тридцать лет редко рассуждают о любви, в сорок — не рассуждают
