— А кто вел секретариат?
— Марков.
И запал мой так же внезапно исчез.
— А! Все понятно! — произнес я почти про себя и вышел.
Постоял у ворот, потом заглянул в ЦДЛ. Было еще рано и потому малолюдно. В Пестром зале сидел за столиком Юра Трифонов, кого-то дожидаясь. С ним был его приятель, спортивный журналист. Я взял в буфете рюмку коньяку и чашечку кофе и подсел к ним.
— Ты чего такой грустный? — спросил Трифонов.
— Я не грустный, — отвечал я. — Я расстроенный, — и рассказал о случившемся.
Мимо проходил В. Н. Ильин, оргсекретарь Московской писательской организации, генерал КГБ в отставке, сам просидевший в одиночке несколько лет.
— Можно тебя на минутку? — обратился он ко мне, приостанавливаясь.
Я встал и подошел.
— Хочешь поехать с Инной в Англию, в туристскую поездку?
— Нет, не хочу.
Тогда он понизил голос.
— Твою мать… — произнес он. — Да он бы должен был сказать: вычеркивайте кого угодно, но только не Ваншенкина. Чтобы не было разговоров…
И пошел дальше. Нет, он все-таки был человек старых правил.
Я вернулся за столик.
— А ты пойди в ЦК, — вдруг посоветовал беспартийный Трифонов.
— Что толку! Он сам член ЦК.
— Просто расскажи, чтобы знали.
И в тот же день я позвонил по телефону Поликарпова.
— Дмитрий Алексеевич болен, — ответил женский голос. — Его замещает Георгий Иванович Куницын.
Я перезвонил по другому номеру, представился и попросил о встрече.
— Приходите завтра в девять утра, — тут же предложил Куницын.
Он поднялся мне навстречу, огромный, плечистый, протянул руку с широченной ладонью. Потом пересел напротив меня за маленький столик.
Я начал не с предмета жалобы, не с результата — меня, мол, вычеркнули из состава делегации, — а по порядку, но покороче. Сказал о партгруппе, о списках, где отсутствуют известнейшие писатели, о своем выступлении.
Он слушал очень внимательно, живо; увлекшись, время от времени раздвигал углы рта и делался похож на большого симпатичного дельфина.
— Она действительно его жена?
— Конечно.
— Но, послушайте, — чистая душа, он не хотел верить! — неужели он вас из-за этого вычеркнул?
— Так получается. Я член Европейского сообщества, а жена моя член Союза, причем единственная среди остальных жен. Чем же еще объяснить?!
— Сейчас я позвоню Воронкову, — сказал он решительно и потянулся к «вертушке» (К. В. Воронков был оргсекретарем Союза писателей СССР).
Куницын крутил диск, круглые ячейки были маловаты для его пальцев. Воронкова на месте не оказалось.
— Позвоните мне завтра с утра. — И Куницын опять протянул мне свою ручищу.
Я от души поблагодарил его. Конечно, я не строил иллюзий, но было приятно встретить доброжелательство и понимание.
Буквально через час после моего возвращения домой раздался звонок. Говорила Людмила Ивановна из Иностранной комиссии. Она ведала там всеми техническими вопросами отправки делегаций.
— Константин Яковлевич, — спросила она своим характерным высоким голосом, — вы с супругой в Рим хотите самолетом или поездом?
— Мы поездом, — отвечал я.
Разумеется, я тут же позвонил Куницыну:
— Георгий Иванович, спасибо, нет слов…
Мне показалось, что он тоже доволен.
— А Воронков мне сказал: что же он к нам в Союз не пришел? Мы бы сами все устроили!..
В его голосе я уловил снисходительную иронию.
С тех пор я знаю его. Вот говорят: перестройка, люди перестройки. Он именно такой человек — перестройщик. Но у него это давно, чуть не всю жизнь, пожалуй. Сибиряк, с Лены. В войну сапер, четыре ранения. Партийная работа с Академией общественных наук посередине. И главное, насквозь, через судьбу — страсть к правде, к справедливости, к добру. Желание помогать людям — чисто по-человечески, но во имя высшей идеи.
Исполняя обязанности заведующего отделом культуры ЦК, он приезжал в Союз писателей, собирал руководство, давал указания. Те рты раскрывали, понять не могли, настолько это бывало прогрессивно, смело. И с остальным как-то не вязалось. Ведь дело-то шло на свертывание инициативы — как раз начало брежневской долгой полосы. Но его же кто-то посылал, инструктировал? Им в голову не могло прийти, что это он сам, на свой страх и риск делал. Впрочем, риск — да, но страх был ему, по-моему, уже неведом. Когда он приезжал вместе с Демичевым, то, сам того не желая, напрочь забивал его — памятью, эрудицией, просто уровнем.
Потом, довольно быстро, не только Демичев, но и Суслов поняли, что такой он им не нужен. Анкетные данные прекрасные, но слабоуправляем, слишком самостоятелен. Искали ему новое место. Он согласился в «Правду» — редактором по отделу литературы и искусства — живая работа. Но и здесь тоже не притерся, помешала прямота.
Сколько его трепали потом, мстили те, что недавно еще заискивали. Он их небрежно презирал. Но иногда поражался, не верил: наивность — оружие сильных.
Выбрасывали из журналов его статьи, тормозили, останавливали философские книги. Провалили защиту докторской диссертации. Но через некоторое время он все равно защитился. Не смогли сломить обстоятельства этого гиганта с дельфиньей улыбкой. И книги его вышли и выходят.
У него была блестящая память. Иногда его трогательно заносило, — открытого, увлекающегося. Так было с его суждениями об инопланетянах, — нет, не в принципе, а в деталях и теперешней, как ему казалось, конкретности предмета.
Несколько лет назад я был на его юбилее в институте имени Гнесиных. Он там профессорствовал. Не по музыкальной части, разумеется. Я увидел, как его любят, как им восхищаются — студенты прежде всего. И подумал: а ведь, наверное, хорошо быть любимым профессором.
Г. М. Марков был его антиподом. А ведь он тоже сибиряк и тоже партийный работник. Но у него все было выверено, согласовано. Он никогда не повышал голоса. Был сдержан — или, как раньше бы сказали, выдержанный. Он руководил литературой, а мог бы руководить чем-нибудь другим — прирожденный аппаратчик. Он досконально знал всю эту систему служебных отношений. Он не виноват — он такой. Виноваты люди и обстоятельства, вынесшие его наверх. Виновато время, которому он оказался нужен.
Его доклады на съездах и пленумах, написанные, разумеется, не им, по форме были на уровне докладов тогдашних секретарей обкомов. В них — ни собственной мысли, ни наблюдения, ни афоризма, ни яркой цитаты. Они забываются сразу же, едва прослушаны.
Поначалу я думал, что это крепкий провинциальный писатель с языком и глазом, что называется, с пером в руке.
Он хорошо смотрелся — подтянут, даже элегантен.
