Вихрем носятся джейраны по степи. Кажется, что это не звери бегут, а птицы летят. Только пыль завивается из-под крепких копыт! Тут уж и волка ноги не прокормят!
Нет у джейраньей степи ни конца, ни края. На своих на двоих не скоро её перешагаешь. Но я еду верхом.
Еду, посвистываю. И вдруг — стоп! Коняшка под ноги глазом косит. У копыт его кротовина — кучка жёлтой сухой земли. А конь ноздри раздул, ушами прядёт — и ни с места.
Вгляделся я: да это совсем не кротовина, это джейранчик! Прижался к земле, замер и дышать перестал.
Джейранчик крошечный, с зайца. Он недавно родился. Лобик у него крутой и вместо рожек — пупырышки. А ножки тонкие-тонкие и длинные-длинные. Ненадёжные ножки. И щуплый — рёбрышки на боках проступают. Одна надежда на шкурку-невидимку. А шкурка и впрямь невидимка: не отличишь от степной земли. Тут и орлиный глаз обманется. Но человек не птица, его на кротовине не проведёшь.
Соскочил я с коня и протянул к джейранчику руку. А он как вскочит на тонкие ножки, как вытаращит на меня чёрные глазёнки, как ударит копытцем в землю, — пыль фонтаном! И — ходу. Я за ним. Куда там! Летит как птица.
— Ах так! — рассердился. — На своих на двоих не догоню, — на четырёх лошадиных настигну!
Вскочил на коняшку, стиснул ему каблуками бока. Взвился конёк, замоталась по ветру конская грива, захлестала меня по лицу. Вмиг догнал я джейранчика. А он — бух! — и с ног! Запал, затаился. И глаза закрыл: глаза-то у него большие, блестящие — очень заметные. И опять стал как кротовина.
Перегнулся я с коня, тянусь — нет, не достать!
Соскочил с коня — джейранчик бежать!
Я на коня — джейранчик на землю!
Подъеду к нему, ловчусь, — нет, не дотянуться! Коняшка боится на него наступить и близко не подходит. А соскочу — он ходу!
Не видно конца нашей гонке: бегом не догнать, с коня не достать.
Смотрю я на джейранчика сверху и дивлюсь: мал, а хитёр! Видно, у джейранов спасение-то не в одних только ногах. И голова что-нибудь да стоит. Даже если на этой голове вместо рожек ещё только пупырышки.
Да не век же мне над ним торчать! Взбодрил я каблуком коняшку — и потрусили мы своей дорогой. Еду, посвистываю. А что мне осталось делать?
Крик
Я шёл по степи и вдруг увидал двух лис. Они как два жёлтых коромысла: спина дугой, нос и хвост к земле. Одна покрупней и с серой гривой, вторая маленькая, светло-светло-рыженькая. Кружат лисы по бурьяну за большим камнем и меня не замечают.
Выстрелил я навскидку. Рыжая взмахнула хвостом с белым кончиком, как белым платочком, и легла на землю. Серая недоуменно подняла мордочку с серыми баками, увидела меня и не спеша потрусила в степь. За бурьяном она не заметила, что рыжая лиска осталась.
Выстрел был удачным — одна картечина угодила лисе прямо в глаз. Зверёк был убит наповал. Ветерок гладил нежную шелковистую шёрстку.
Обрадованный хорошим началом, я быстро связал у лисицы лапки, перекинул её через плечо и зашагал дальше.
Но дальше мне не повезло. Зря пробродил дотемна; не только ничего не подстрелил, но и никого больше не увидел.
Возвращался я уже ночью. Ночь была душная. Над горизонтом нависла чёрная туча, за ней метались жёлтые зарницы. Но над головой сверкал чистый и светлый Млечный Путь — как бесконечная дорога.
Я шагал и шагал, и моя дорога на земле казалась мне такой же бесконечной, как Млечный Путь.
Степь и ночью была полна жизни. Ухо охотника всегда настороже. Вот мягкий шорох над головой — и будто кто-то дохнул в лицо. Это над самой головой взмахнула мягкими крыльями сова. Вдруг отчаянный вскрик. Кто-то оплошал и попал кому-то в зубы.
Для охотника всё это привычно и знакомо — обычные звуки обычной ночи в степи. Звуки погони, схватки, борьбы. Шорох крадущихся шагов, шёпот сухой травы, цокот камня. И я тут — охотник с твёрдым сердцем и жёсткой рукой — как у себя дома.
Но вдруг звук совсем необычный заставил меня насторожиться. Кто-то хрипло кричал вдали: «Кгха, кгха, кгха!»
Это не был клич зверя-победителя. Но не был это и безнадёжный крик жертвы. Зверь кричал неприятно, тоскливо, нудно и бесконечно. Всякий зверь скуп на голос и зря не станет кричать. Это древний звериный закон. Этот зверь нарушил закон, он потерял всякую осторожность.
Я шёл, а невидимый зверь всё сидел на одном месте и тявкал уныло и хрипло, будто ему сдавило горло. Я потрогал ружьё и пошёл прямо на крик: не пропускать же удобный случай!
Всё ближе и ближе подходил я к кричащему зверю. Из-за гор поднималась луна. Из-за камней, кустов, бугров стали выползать чёрные тени; казалось, ночь протягивает навстречу чёрные руки. В неровном зелёном мерцании, как сквозь воду, разглядел я впереди на чистинке маленькое чёрное пятнышко. Тявканье неслось оттуда.
Что-то знакомое показалось мне в этой чистинке и в этих тенях. И вдруг я узнал это место! Вот высокий бурьян, вот камень, за ним лощинка. Здесь днём я подстрелил лису. И сразу за первой догадкой пришла вторая: я понял, что за зверь тявкал сейчас тут, потеряв всякую осторожность!
Запрокинув тонкую мордочку вверх, распушив густые баки, тявкал охрипшим голосом осиротевший лис, тот самый, что днём убежал от меня в степь.
Он сидел как раз на том месте, где я днём связывал лапки у мёртвой лисы.
Маленьким, жалким комочком казался лис под огромным холодным небом в необъятной степи. И жалкий его голосок — не вой победителя и не писк жертвы — был здесь ни к месту и странно тревожил душу. Разве не удивительно — жалоба зверя! И выражение «звериная тоска» вдруг наполнилось для меня особым значением.
Я постоял, послушал, потом потрогал своё ружьё и зашагал своей дорогой. Нет, это не удачный случай для охотника, даже если у него твёрдое сердце и жёсткая рука.
Далеко я ушёл, но стоило остановиться, приложить к уху ладонь — и становилось слышным приглушённое хриплое тявканье. Лис всё сидел и тявкал.
Но вот совсем стихли непривычные звуки. Опять вокруг ночная степь, слышится то довольное ворчание, то отчаянный писк. Над головой чёрное небо и белая луна. А впереди дорога, неясная и бесконечная, как Млечный Путь.
В кяризе
Вторые сутки идём, не поднимая головы. Вторые сутки топчем свою тень. Утром эта тень нелепо длинна. К полудню она становится всё короче и короче, пока, наконец, совсем не спрячется под подошвами широких ботинок. Это значит, что раскалённое белое солнце пустыни остановилось в зените и льёт на истомлённую землю расплавленную лаву лучей. На висках вздуваются вены. Начинает мутиться сознание.
Воды!
Воды! Какой угодно: мутной, зелёной, вонючей!
