же, сказала она, в Нормандии природа куда богаче, чем на юге, и вообще красоты этого района обычно незаслуженно обходят стороной.
В конце концов ей удается склонить мать на свою сторону. В июле 1959 года моя мать арендовала поместье Брей (коммуна Экемовиль), жилое помещение было вытянутое, прямое, как стрела, и уже порядком обветшалое. Оно было расположено на холме, посреди восьми гектаров девственных полей, где одиноко паслись несколько коров. На востоке естественную границу имения образовывал лес. Углубившись в него на какую-то сотню метров, можно было увидеть, что деревья расступаются, открывая потрясающий вид на Сену, порт Гавра, а если нам везло и стояла ясная погода, были видны даже очертания побережья Кот-д’Альбатр. Согласно старой поговорке, «если с нашего берега видно Гавр, значит, будет дождь; если же не видно, значит, он уже идет». Несмотря на то что особняк был сокрыт лесом, он находится всего в нескольких километрах от Довиля, знаменитые курортные пляжи которого мать не посещала никогда, отдавая предпочтение местному казино. Действительно, море часто хмурилось, и на поиски относительно спокойного местечка порой уходили целые часы. Мать любила цитировать Тристана Бернара: «Я обожаю Трувиль, потому что он очень далеко от моря и совсем близко от Парижа».
Как бы то ни было, перебравшись в особняк, мать сразу же поняла, насколько права оказалась Паола и насколько ошибочны были слухи о Нормандии. Жизнь на лоне природы проходила в тишине и спокойствии. Небо было пронзительно синим с утра и до самого вечера: летом 1959 года практически не шли дожди. Об этом свидетельствуют архивные метеосводки: «Июль выдался исключительно сухим, теплым и солнечным, особенно в северной части Франции — в Нормандии и парижском регионе, где месяцы с апреля по октябрь были особенно засушливыми». Мать влюбилась в этот климат (несомненно, напомнивший ей о юге), в тишину, в аллеи, обсаженные высокими, раскидистыми буками, в сравнении с которыми сосны Лазурного Берега попросту меркли. Ровные ряды деревьев походили на строй почетного караула, выстроившегося по случаю приезда моей матери. Их ветви, повинуясь дуновению ветра, небрежно покачивались.
Но, несмотря на поистине потрясающий июль, мать взяла особняк в аренду лишь на месяц, с 8 июля по 8 августа. Сдается мне, ее не особо интересовали бескрайние поля, равно как и вишневые деревья, сгибающиеся под весом ягод, а также пение птиц. Ночи напролет она проводила в казино в компании своих верных друзей — Бернара Франка и Жака Шазо[16] — и играла в «железку» либо в рулетку. Почему-то именно эти две игры приводили ее в особенный восторг.
Седьмого августа, накануне отъезда, мать в последний (как ей казалось) раз села за игорный стол. В ту ночь фортуна была к ней благосклонна. В рулетке мать снова и снова ставила на свои любимые числа — 3, 8 и 11 — и играла до самого закрытия, покинув казино лишь под утро с выигрышем в восемьдесят тысяч франков (что, по теперешним меркам, чуть больше суммы в двести тысяч евро). Домой она возвратилась в восемь, уставшая, но, безусловно, довольная.
Хозяин особняка ждал ее на вокзале, чтобы вместе провести инвентаризацию. До отъезда матери еще нужно было тщательно пересчитать все ложки, ножи и бокалы, составить акт о состоянии имущества и собрать чемоданы. Но моей матери показалась дикой перспектива вести скучные подсчеты, вместо того чтобы спокойно пойти и поспать. К тому же стоит отметить, что она успела порядком привязаться к этому месту, где она провела столько приятных дней. И тогда она спросила у хозяина, не продается ли случайно особняк? Хозяин ответил утвердительно. Она поинтересовалась, сколько он за него хочет. Восемьдесят тысяч франков. И тут мать достала из сумки весь свой выигрыш и протянула его порядком изумленному хозяину. С тех пор этот особняк был ее единственным имуществом. Позднее эта красивая история стала легендой, я имею в виду, настоящей легендой, пожалуй, самой невероятной из всех. Восьмого августа, в восемь часов утра, моя мать выиграла в казино, делая ставки только на «восемь», и купила дом в Нормандии за восемьдесят тысяч франков.
После этого, избавившись от утомительной инвентаризации, она, наконец, смогла отправиться спать.
Следующим летом мать вернулась в поместье вместе с братом и друзьями и вновь пошла в казино. Однако на этот раз солнечным обещаниям Паолы не суждено было сбыться: шло лето 1960 года, и дождь лил как из ведра.
Глава 6
До сих пор особняк в Экемовиле мне видится неким безмятежным, вольным святилищем, преисполненным духом каждого из его посетителей. Каждый оставил в нем частичку себя: мать, отец, мой крестный Жак Шазо, Бернар Франк, дядя, многочисленные друзья-знакомые — и всякий раз дом тонко намекал нам на это. Он как бы наблюдал за нами. Как часто он проявлял по отношению к нам свою обходительность, открытость и доброту, каждый раз заботясь о том, чтобы его гости были надежно защищены от дождя, ветра, холода, жары — что уж говорить — и от нас самих тоже, когда мы хватали лишку. В этом уютном прибежище никогда не возникало ни единой ссоры, не было брошено ни одного грубого замечания. В особняк я приезжал каждое лето, начиная с трех лет и до того возраста, когда нам с матерью пришлось расстаться (случилось это в конце 1990-х). Именно там я познал настоящее спокойствие и истинную полноту чувств, какая только может быть свойственна ребенку в возрасте пяти, шести или десяти лет. Этот дом хранит в себе самые лучшие воспоминания детства. Наряду с городком Сезак, что в департаменте Ло, этот дом наполняет меня образами прошлого, определившими мое будущее. Именно там, в Экемовиле, я научился отличать тот характерный шелест ветра в буках по вечерам — признак того, что погода переменится.
Мать всецело разделяла мою глубочайшую привязанность к этому месту. Каждый год, летом, она с упоением вдыхала аромат свежескошенной травы и запах жимолости, которую посадила за домом, под окнами своей комнаты. Иногда после обеда она приезжала на буковую аллею и там, под сенью деревьев, откидывала верх машины и подолгу любовалась игрой света в шелестящих ветвях. Она часто ставила какую-нибудь из своих кассет (таких «восьмидорожечников», увы, уже не существует) в проигрыватель «Мерседеса» и слушала «Богему», «Травиату» или один из концертов Моцарта, испытывая полнейшее умиротворение.
В этом доме нам с матерью был знаком каждый уголок, каждый запах, каждый скрип половицы, каждый шорох. Когда солнце начинало клониться к закату, я уже заранее знал, какой узор «нарисуют» тени за шторами, под стулом и возле комода, у входа в комнату Бернара Франка, которую мы все называли «зеленой комнатой». Так часто бывает за городом: каждой комнате присваивают свой цвет. На втором этаже, помимо комнаты Бернара, находилась детская, в которой жил я, а также «розовая комната». Эта комната была самой светлой и самой прохладной из всех, потому что только в ней было три окна, выходящие на север и на запад. «Розовую комнату» часто занимала мамина ассистентка Изабелла Хельд в те дни, когда она приезжала по работе.
Прямо напротив «розовой комнаты», на другом конце скрипучего коридора, располагалась единственная на этаже ванная комната. Только она была на момент покупки здания достаточно удобна для совершения туалета: там стояла огромная чугунная ванна со скругленными краями, старая, как и сам особняк, построенный в 1880-х годах.
Был еще и третий этаж с двумя просторными спальнями, чьи окна выходили на все четыре стороны света. Окна первой юго-западной спальни располагались непосредственно над входом в особняк. Из них открывался потрясающий вид на пресловутую аллею двухсотлетних буков. Моя мать окрестила ее «аллеей Мари», в честь Мари Белл,[17] которая была без ума от этого места. Мать заказала большие деревянные таблички с надписью «Аллея Мари», на манер тех, что обозначают парижские улицы, и мы развесили их вдоль всей аллеи перед приездом Мари, чтобы сделать ей сюрприз. Эти таблички мы прикрепили на совесть, так что они надолго пережили последний визит Мари Белл.
Вторая комната, северо-восточная, выходила окнами на большой полукруглый луг, окаймленный темными зарослями рододендронов. Сразу же за ней начинался Брейский лес. Спальню, расположенную справа от лестницы, мы называли «комнатой с двумя кроватями», хотя на самом деле кровать там была только одна. В этой светлой, просторной, теплой комнате жили мои родители, когда я был еще ребенком.
