обѣими руками, и бросая сверкающіе взгляды на мистриссъ Седли.
— Отравили, Амелія! сказала гнѣвная старушка. И ты смѣешъ это говорить мнѣ, своей матери?
— Джорджинька не долженъ принимать другихъ лекарствъ, кромѣ тѣхъ, которыя предписываетъ ему докторъ Пестлеръ. Онъ говорилъ, мама, что даффіевъ элексиръ — сущій ядъ.
— Очень хорошо; выходитъ, стало-быть, что ты считаешь меня отравительницею, возразила мистриссъ Седли. Дочь считаетъ отравительницей свою мать — Боже великій! До чего я дожила? Много испытала я и видѣла на своемъ вѣку: ходила и въ шелку, и въ бархатѣ, кушала на серебрѣ и золотѣ, держала собственный экипажъ, и теперь вотъ хожу пѣшкомъ: но я еще не знала до сихъ поръ, что могу быть отравительницей. Спасибо тебѣ за извѣстіе. Благодарю тебя, дочка.
— Мама, сказала несчастная дочь, готовая расплакаться и зарыдать при первомъ удобномъ случаѣ,— не будьте ко мнѣ такъ строги. Я… я не думала… это лишь такъ сорвалось съ языка… я хотѣла только сказать, мама; какъ бы не вышло отъ этого хуже… и только…
— Ну, да, ничего, мой свѣтъ: ты сказала только, что я отравительница и, какъ отравительницу, меня слѣдуетъ вести въ уголовный судъ (Old Bailey), посадить въ тюрьму — ничего больше! А вѣдь вотъ, мой ангелъ, не отравила же я тебя, когда ты была ребенкомъ. Совсѣмъ напротивъ. Я вспоила тебя, вскормила, дала тебѣ самое лучшее воспитаніе, нанимала для тебя самыхъ лучшихъ гувернантокъ и учителей, какихъ только можно достать за деньги. Да, было у меня пятеро дѣтей, и троихъ я схоронила. Остались дочь и сынъ, и любила я эту дочь, какъ ненаглядное сокровище, и ухаживала я за ней, когда прорѣзывались у нея зубки, и когда были у нея крупъ, и корь, и коклюшъ, и нанимала я для нея иностранныхъ учителей, не щадя никакихъ издержекъ, и отдала я ее въ благородную академію, въ домъ Минервы… всего этого не видала я въ своемъ дѣтствѣ — по просту воспитали меня — я уважала своихъ родителей-любила мать и отца — старалась угождать имъ — не сидѣла мъ цѣлымъ днямъ въ своей комнатѣ склавши руки, какъ какая-нибудь чопорная леди: все я для нихъ дѣлала — и едимственная дочь называетъ меня отравительницею!! Ахъ, мистриссъ Осборнъ! Дай Богъ, чтобъ никогда не пришлось вамъ отогрѣвать змѣю на своей груди: вотъ все, чего я вамъ желаю!
— Маменька! маменька! кричала отуманенная Эмми.
И ребенокъ на ея рукахъ затянулъ отчаянную пѣсню.
— Отравительница — да! Становись на колѣни, несчастная, и моли Бога, чтобъ Онъ очистилъ твое неблагодарное сердце — и да проститъ тебя Всевышній, такъ, какъ я тебя прощаю!..
Съ этими словами, мистриссъ Седли вышла изъ дѣтской, и, спускаясь внизъ, безпрестанно называла себя отравительницей, пойманной съ ядомъ въ рукахъ.
Этотъ мнимый ядъ сдѣлался пунктомъ помѣшательсчгва для старой леди, и она уже никогда, до конца своей жизни, не могла вполнѣ забыть такъ-называемой «ужасной сцены» изъ-за маленькаго Джорджа. Ужасная сцена представила старушкѣ безчисленныя выгоды, которыми, при всякомъ случаѣ, она пользовалась мастерски, съ женской проницательностью и остроуміемъ. Началось тѣмъ, что нѣсколько недѣль она почти совсѣмъ не говорила съ своей дочерью. Она предостерегала слугъ, чтобъ тѣ не осмѣливались прикасаться къ ребенку, изъ опасенія нанести чувствительное оскорбленіе мистриссъ Осборнъ. Она просила дочь посмотрѣть и удостовѣриться самой, не было ли яду въ арарутѣ или кашкѣ, которую ежедневно приготовляли для малютки. Когда гости спрашивали о здоровьѣ Джорджа, она рекомендовала имъ обращаться съ этимъ вопросомъ не иначе, какъ къ самой мистриссъ Осборнъ. Ей, говорила она, ужь не позволено больше распрашивать, здоровъ ли малютка или нѣтъ. Она не смѣла больше дотрогиваться до ребенка, хотя былъ онъ внукъ ей и любимецъ ея души — потому не смѣла, что еще, пожалуй, по непривычкѣ обращаться съ дѣтьми, какъ-нибудь отравитъ его. И когда мистеръ Пестлеръ дѣлалъ свои врачебные визиты, мистриссъ Седли принимала его съ такимъ саркастическимъ видомъ, что докторъ иной разъ становился втупикъ, и недоумѣвалъ, оставаться ему, или идти назадъ. Онъ объявилъ, что даже леди Систельвудъ, у которой имѣлъ онъ счастье быть домашнимъ врачомъ, никогда не обходилась съ нимъ такъ величаво и надменно, какъ мистриссъ Седли, хотя онъ и не думалъ брать съ нея деньги за свои частые визиты. Эмми, въ свою очередь, продолжала ревновать малютку ко всѣмъ окружающимъ особамъ, и ей становилось очень неловко, когда кто-нибудь бралъ его на руки. Никому въ мірѣ она не позволила бы одѣть маленькаго Джорджа; еслибъ кто вздумалъ самъ принять на себя этотъ трудъ, мистриссъ Эмми могла бы почувствовать такое же оскорбленіе, какъ еслибъ чья-нибудь дерзновенная рука уничтожила миньятюрный портретъ покойнаго супруга, висѣвшій надъ ея постелью, — это была таже скромная постель, съ которой перешла она въ брачную спальню, и куда теперь воротилась она опять на многіе грустные, печальные и вмѣстѣ счастливые годы.
Въ этой комнатѣ хранилось сердце и сокровище мистриссъ Эмми. Здѣсь впервые она прижала къ своей груди новорожденнаго младенца, и затѣмъ, впродолженіе всѣхъ дѣтскихъ болѣзней, берегла его и лелѣяла съ постоянной страстью любви. Въ немъ, нѣкоторымъ образомъ, возвратился для нея Джорджъ-старшій, только въ исправленномъ и улучшенномъ видѣ, какимъ и слѣдовало ему воротиться съ неба на землю. Цѣлыми сотнями неуловимыхъ тоновъ, взглядовъ и движеній, ребенокъ былъ такъ похожъ на своего отца, что сердце вдовы трепетало отъ восторга, когда она производила интересныя сравненія между миньятюрнымъ портретомъ на стѣнѣ и живымъ его оригиналомъ на ея рукахъ. Часто малютка спрашивалъ: «Зачѣмъ это плачетъ милая мама?» — «Какъ же ей не плакать, когда былъ онъ истиннымъ образомъ и подобіемъ своего отца?» не запинаясь отвѣчала мистриссъ Эмми. Безпрестанно говорила она объ этомъ умершемъ отцѣ, и расказывала по тысячѣ разъ въ день, какъ она любила и обожала его. Ребенокъ слушалъ разиня ротъ, удивлялся, и съ наивнымъ любопытствомъ смотрѣлъ въ глаза плачущей мам
Впрочемъ, не одна докторская леди ревновала Амелію къ своему супругу: всѣ женщины, составлявшія между собою небольшой кружокъ на Аделаидиныхъ виллахъ, раздѣляли это чувство, и всѣ бѣсились въ равной степени при видѣ энтузіазма, съ какимъ грубый мужской полъ смотрѣлъ на молодую вдову. Дѣло въ томъ, что почти всѣ мужчины любили мистриссъ Эмми; хотя быть-можетъ никто бы изъ нихъ не сказалъ, за что. Амелія была вовсе не блистательная леди, и не было въ ней ни большого ума, ни проницательности, ни остроумія, ни даже красоты. При всемъ томъ, куда бы она ни появилась, мужчины были отъ нея въ восторгѣ, и этотъ восторгъ неизбѣжно пробуждалъ чувства презрѣнія и недовѣрчивости во всѣхъ ея сестрицахъ. Думать надобно, что слабость мистриссъ Эмми главнѣйшимъ образомъ служила для нея чарующею силой: кроткое, нѣжное и совершенно беззащитное созданіе, она обращалась, повидимому, ко всѣмъ мужчинамъ, испрашивая ихъ покровительства и симпатіи. Введенная въ общество Трильйоннаго полка, она почти вовсе не разговаривала съ товарищами своего мужа; но мы видѣли, что всѣ эти молодые люди готовы были, при малѣйшей опасности, вытащить изъ ноженъ свои шпаги на защиту мистриссъ Эмми. Такое же, если еще не больше, впечатлѣніе произвела она и здѣсь, въ
