мечтатель, безумно желавшій промѣнять весь запасъ своихъ чувствъ на слабую искру любви, которая могла, по крайнеи мѣрѣ, на нѣкоторое время вспыхнуть въ вашемъ сердцѣ. теперь — конецъ моимъ стремленіямъ, конецъ безумнымъ надеждамъ, и я отказываюсь отъ безплодной борьбы… Я не виню васъ, Амелія. Вы очень добры, и во всѣхъ этихъ случаяхъ поступали по крайнему своему разумѣні, но вы не могли, вы неспособны были возвыситься до той высоты нравственной привязанности, на которой я стоялъ въ отношеніи къ вамъ; надобно имѣть душу, гораздо возвышеннѣе вашей, чтобъ измѣрить всю глубину этого чувства. Прощайте, Амелія! Я уже давно слѣдилъ за вашей борьбой. Время положить этому конецъ. Мы оба утомились, и надоѣли другъ другу.
Страхъ и трепетъ объяли мистриссъ Эмми, когда Вилльямъ собственными руками разорвалъ, наконецъ, цѣпь, привязывавшую его къ ней, и когда онъ объявилъ свою независимость и превосходство. Такъ давно этотъ человѣкъ привыкъ лежать у ея ногъ, и такъ давно эта бѣдная женщина съ миньятюрною головкой привыкла попирать его своими башмачками. Амелія вовсе не хотѣла выйдти за него, но все же ей пріятно было держать при своей особѣ эту ньюфаундлендскую собаку. Ей хотѣлось, не давая ничего, получить отъ него все. Такіе договоры, говорятъ, нерѣдко заключаются въ дѣлахъ любви.
Съ минуту они оба стояли молча съ поникшими головами. Амелія продолжала смотрѣть въ землю.
— Должна ли я понимать, что… что… вы хотите насъ оставить… Вилльямъ? сказала она.
Доббинъ бросилъ на нее грустную улыбку.
— Мнѣ уже не въ первый разъ оставлять васъ, Амелія, сказалъ онъ. Однажды я уѣхалъ отъ васъ, и воротился опять къ вамъ черезъ двѣнадцать лѣтъ. Мы были тогда молоды, Амелія. Прощайте. Слишкомъ много жизни я израсходовалъ на эту борьбу.
Впродолженіе этой интересной бесѣды, дверь въ комнату мистриссъ Осборнъ была немного пріотворена, и мистриссъ Бекки, устремивъ свои зеленый глазокъ въ это маленькое отверстіе, имѣла случай слѣдить за всѣми движеніями разговаривающихъ особъ, и не проронила ни одного слова, исходившаго изъ ихъ устъ.
«Что за благородное сердце у этого человѣка, думала мистриссъ Бекки, — и какъ позорно играетъ имъ эта глупая женщина!»
Ребекка удивлялась майору, и въ сердцѣ ея не было ни малѣйшаго негодованія противъ той жестокой роли, которую онъ принялъ въ отношеніи къ ней самой. То была съ его стороны открытая, честная игра, и онъ далъ ей полную возможность отыграться.
«Ахъ, еслибъ у меня былъ такой мужъ!» подумала мистриссъ Бекки;— я бы не посмотрѣла на его неуклюжія ноги! Великодушный мужчина съ умомъ и сердцемъ превосходная находка для умной женщины.»
И затѣмъ, вбѣжавъ въ свою комнату, Ребекка оторвала клочокъ бумажки и написала записку, упрашивая майора остаться въ Пумперниккелѣ на нѣсколько дней, и вызываясь сослужить ему службу при особѣ мистриссъ Эмми.
Такимъ-образомъ окончательная разлука совершилась. Еще разъ бѣдный Вилльямъ подошелъ къ дверямъ и ушелъ. Маленькая вдова, затѣявшая всю эту исторію, осталась побѣдительницею на полѣ битвы, и приготовилась, вѣроятно, наслаждаться своей побѣдой. Многія леди позавидуютъ, конечно, этому тріумфу.
Къ обѣденному часу явился Джорджинька, и опять, съ великимъ изумленіенъ, замѣтилъ отсутствіе стараго «Доба». За столомъ господствовало глубокое молчаніе; Джой кушалъ одинъ за всѣхъ, но сестра его не прикоснулась ни къ одному блюду.
Послѣ обѣда, Джорджинька, по обыкновенію, развалился на подушкахъ въ амбразурѣ стараго окна, откуда открывался видъ и на Слона, и на майорскую квартиру. Джорджинька любилъ производить наблюденія съ этого пункта, какъ нѣкогда безсмертный мистеръ Пикквикъ слѣдилъ за феноменами человѣческой натуры, изъ форточки своей квартиры на Гозъуэльской улицѣ. Предметомъ, обратившимъ на этотъ разъ вниманіе маленькаго Джорджа, были признаки сильнаго движенія, происходившаго въ майорской квартирѣ по другую сторону улицы.
— Ба! сказалъ онъ, — «ловушку» Доббина вывозятъ со двора. Что бы это значило.
Ловушкой называлась довольно неуклюжая колымага, купленная майоромъ за шесть фунтовъ стерлинговъ. Джорджинька любилъ подтруиивать надъ этимъ экипажемъ.
Эмми вздрогнула, но не сказала ничего.
— Это что еще? продолжалъ Джорджинька. Францискъ укладываетъ чемоданы съ разнымъ хламомъ, а Кувдъ, кривой ямщикъ, ведетъ подъ уздцы трехъ лошадей. Прескверныя клячи. Какъ онъ забавенъ въ этой желтой курткѣ!.. Прошу покорно, онъ впрягаетъ лошадей въ майорскую колымагу. Развѣ Доббинъ уѣзжаетъ, мамаша?
— Да, сказала Амелія, онъ уѣзжаетъ.
— Куда? Зачѣмъ?… Когда онъ воротится?
— Онъ… онъ не воротится, отвѣчала Эмми.
— Не воротится? вскричалъ Джорджъ, и опрометью соскочилъ съ окна.
— Останьтесь здѣсь, сэръ! проревѣлъ Джой.
— Останься, Джорджинька, сказала его мать съ грустнымъ лицомъ.
Мальчикъ принялся бѣгать по комнатѣ взадъ и впередъ, и безпрестанно вспрыгивалъ на окно, обнаруживая всѣ признаки нетерпѣливаго безпокойства и любопытства.
Между-тѣмъ въ колымагу майора заложили лошадей. Багажъ продолжали укладывать. Францискъ вынесъ изъ воротъ шпагу своего господина, его трость и зонтикъ, связалъ все это вмѣстѣ, и положилъ въ кузовъ экипажа. Затѣмъ были вынесены бритвенный приборъ и старый жестянный ящикъ съ треугольной шляпой майора. Наконецъ явилась старая, грубая шинель, на красной камлотовой подкладкѣ, защищавшая майора отъ всякихъ бурь и непогодъ впродолженіе пятнадцати лѣтъ, и которая «manchen Sturm erlebt» какъ гласила современная нѣмецкая пѣсня. Она помнила ватерлооскую битву, и прикрывала обоихъ друзей, Джорджа и Вилльяма, въ ночъ передъ побѣдой.
Затѣмъ вышелъ старый Буркъ, квартирный хозяинъ, за нимъ опять Францискъ съ послѣдними господскими узлами, и за нимъ, наконецъ, самъ майоръ Доббинъ.
Буркъ принялся цаловать своего жильца съ большимъ усердіемъ. Майора всѣ любили, и ему трудно было высвободиться теперь отъ этихъ энергическихъ доказательствъ сердечной привязанности.
— Нѣтъ, ужь какъ хотите, я побѣгу, ей-Богу! закричалъ мистеръ Джорджъ.
— Отдай ему эту вещицу, сказала Бекки, доложивъ свою записку въ руку мальчика.
Джорджъ пустился бѣжать изъ всей мочи, и черезъ минуту былъ уже на противоположной сторонѣ улщы. Рыжій ямщикъ похлопывалъ бичомъ.
Вилльямъ, освободившійся наконецъ отъ объятій хозяина, сѣлъ въ свою колымагу. Въ одно мгяовеніе Джорджинька вспрыгнулъ на передокъ экипажа, и, обвивъ руками шею майора, припялся цаловать его съ большимъ жаромъ, и засыпалъ его множествомъ разнообразныхъ вопросовъ. Затѣмъ онъ, опустивъ руки въ карманъ своего жилета, подалъ ему записку. Вилльямъ схватилъ ее съ нетерпѣніемъ, и открылъ дрожащею рукою, но вдругъ физіономія его измѣнилась, онъ изорвалъ бумагу на нѣсколько клочковъ и выбросилъ изъ экипажа. Онъ поцаловалъ Джорджиньку въ голову, и мальчикъ, приставивъ кулаки къ своимъ глазамъ, вышелъ наконецъ изъ колымаги при содѣйствіи Францнека, но вмѣсто того, чтобъ пдти домой, онъ остановился на панели.
— Fort, Schwager!
Францискъ вспрыгнулъ на козлы, рыжій ямщикъ хлопнулъ бичомъ, лошади поскакали, Доббинъ опустилъ свою голову на грудь. Онъ не оглянулся на «Телячью Голову», и не замѣтилъ наблюденій, дѣлаемыхъ изъ окна этой гостинницы.
Оставшись одинъ среди улицы, Джорджинька залился горькими слезами, и сдѣлался интерсснымъ предметомъ наблюденій для праздныхъ зѣвакъ. Онъ плакалъ навзрыдъ даже ночью, и горничная Эмми, для утѣшенія мальчика, принесла ему абрикосоваго варенья, но чтобъ оказать еще болѣе дѣйствительную помощь, миссъ Поймъ завторила Джорджинькѣ самыми
