1612. Все было не так!

кем не мыслити и в измену во всякую… никуда не хотети». Боярское правительство, со своей стороны, обязывалось «всех судом праведным судити» и царя выбрать «всею землею, сославшись с городы». Василию Шуйскому было постановлено от престола «навсегда отказати и впредь ему на государстве не сидети» (обратим внимание на этот пункт – он свидетельствует о том, что Семибоярщина не признавала факт пострига Шуйского, иначе лишение его права на престол было само собой разумеющимся. – Д.В.). Бывшему царю было запрещено появляться при дворе, а братья его исключались из Боярской думы; при этом, однако, «вся земля» должна была обязаться всем Шуйским не мстить[513].

Как бы то ни было, пока так называемый Собор (а может быть, успел за это время собраться и настоящий Земский собор? – Д.В.), свергнувший Шуйского, продолжал работать в Москве, Жолкевский, также подошедший с войском к российской столице, не считал себя хозяином положения. Часть участников Собора (наиболее влиятельных) удалось услать под Смоленск в качестве посольства[514], которое, во главе с Ф. Романовым, В. Голицыным и З. Ляпуновым, и покинуло столицу 11 сентября[515], и лишь после этого 19 сентября 1610 г. поляки вошли в Москву. Но и тогда они сделали это тайно, ночью, «яко тати», обвязав копыта лошадей полотенцами, чтобы не стучали по Красной площади. Но прежде чем говорить об этом шаге, обсудим его предысторию.

17 августа 1610 г. Семибоярщина признала царем России сына Сигизмунда, Владислава, заключив договор о призвании его на царство на условиях, аналогичных условиям договора 4 февраля. Впрочем, не совсем аналогичных: новый договор отменил пожалование людей «меньших станов» (т. е. менее знатных родов) за заслуги и разрешение на поездки дворян за границу «для науки». Оно и понятно: боярская верхушка оправилась от страха, вызванного угрозой со стороны Тушинского вора, и новый договор стал более «пробоярским» и меньше учитывал интересы «меньших станов».

Кроме того, по договору 17 августа в Московское царство запрещалось въезжать евреям; что до поляков, то им разрешалось давать за царскую службу деньги и поместья, но не места и не чины, смертную казнь осуществлять только по приговору бояр или «людей думных», с отдачей имущества казненных их «невинным родственникам» (большой шаг вперед по сравнению с предыдущими временами, когда имения отбирались «на государя»! – Д.В.).

Наконец, Марине Мнишек предлагалось отказаться от титула царицы и выехать в Польшу[516]. Предполагалось материально обеспечить и «вора», но Марина Юрьевна надменно ответила парламентерам из Москвы: «Пусть король даст царю («вору». – Д.В.) Краков, а царь из милости уступит ему Варшаву». Сам Тушинский вор прибавил: «Лучше я буду служить у какого-нибудь мужика и добывать хлеб трудом, чем смотреть из рук его польского величества»[517]. Понятно, после таких ответов переговоры прервались, и в договор о призвании Владислава на царство включили пункт: «А который вор называется царевича Дмитрия именем, и на того стояти и биться, и промышляти над ним за одно»[518].

От Владислава требовали, чтобы он крестился в православие еще в Смоленске от Филарета и архиепископа Смоленского Сергия и в Москву прибыл уже православным. Помимо всего прочего, в договор включили условие о том, чтобы поместья полякам не давались в уездах у польской границы, а только во внутренних районах России[519].

Однако Жолкевский тут же сумел устранить из договора «до особого Сигизмундова распоряжения» пункты о том, что Владиславу запрещается сноситься с Папой «о законе» (т. е. о вере), о смертной казни для перешедших из православия в католичество, о запрете новому царю иметь при себе более 500 поляков, о соблюдении «всей титлы царской» (в том числе титулов «государя Киевского и Львовского»), а также об обязательстве будущего царя жениться на русской[520]. Однако единство и неделимость России по-прежнему не оспаривались: «А быти государем Владиславу на Московском государстве, как и бывшим природным государям, и правити во всем Российском государстве (т. е. Польша должна была освободить все занятые ею русские земли. – Д.В.)»[521].

Снова наметилось размежевание: бояре приняли сторону Владислава, например, от «вора» ушли князья Ф. Долгорукий, А. Сицкий, Ф. Засекин, М. Туренин и многие дворяне; с ним остался только Дм. Трубецкой[522]. Представители же социальных низов склонялись к Тушинскому вору, которого Жолкевский еще до вступления в Москву, 27 августа, оттеснил из Коломенского. После того как поляки, так и русские стали покидать «вора», который вернулся в Калугу[523]. С другой стороны, примерно тогда же, в августе, Тверь, Владимир, Суздаль, Ростов и Галич раскаялись в призвании Владислава и принесли «повинную» «вору» [524].

Тем не менее, как представляется, у Владислава по-прежнему был шанс «устроить в тишине» Русскую землю. Страна в принципе готова была принять его, по крайней мере, когда на Москве 27 августа началась присяга, то в первый день все желающие просто не успели присягнуть (успело примерно 10 000 человек, а желающих было как минимум втрое больше), пришлось продолжать в следующие дни[525]. Осенью 1610 г. царя-поляка признали все – и будущий вождь Первого земского ополчения Прокопий Ляпунов, и будущий герой 1612 г. Дм. Пожарский (присягнувший ему в качестве зарайского воеводы, в каковой должности Дмитрий Михайлович в тот момент по-прежнему пребывал)[526], и даже такой консерватор и ненавистник всего иноземного, как патриарх Гермоген, тоже соглашался признать Владислава при условии его перехода в православие. Поддержал его и Филарет, несмотря на то что был «тушинским» патриархом и вроде должен был поддерживать Лжедмитрия II. Впрочем, после того, как Филарета доставили в Тушино, это неудивительно.

Это обстоятельство (поддержка обоих патриархов), как и обещание не строить в России католических церквей, а поляков приглашать на службу лишь наравне с прочими иностранцами, что предусматривалось договором 17 августа, как ранее и договором 4 февраля, резко повысило шансы польского принца.

Здесь необходимо сделать отступление насчет проблемы строительства неправославных церквей. Жолкевский от имени не то Владислава, не то Сигизмунда обещал «веры христианской у московских людей не отымати, и костелов римских не строити…»[527]; по другой версии, в Москве таки разрешалось построить костел, но только с разрешения патриарха и Боярской думы[528]. Специальным пунктом договора служившим в России полякам разрешалось входить в православные храмы, но сняв головные уборы и не вводя туда собак[529].

Некоторые авторы рисуют такие перспективы, как открытие в царствование Владислава университета в Москве или введение в российских городах магдебургского права[530]. Некто А. Головатко считает, что договор о призвании Владислава на царство (он говорит о договоре 4 февраля, но то же можно сказать и о договоре 17 августа. – Д.В.) закладывал основы правового государства в России[531].

В.Д. Чарушников резко критикует Головатко за такую позицию, равно как и за многое другое (например, за «попытки реабилитировать Лжедмитрия I», хотя последний, как мы видели, этого вполне заслуживает)[532]. Кое в чем Чарушников недалеко ушел от советского историка Л.В. Черепнина, назвавшего договор 4 февраля 1610 г. «антигосударственным актом»[533].

А я, чтобы внести ясность в этот спор, добавлю: да, договор 4 февраля (равно как и 17 августа) 1610 г. закладывал бы основы правового государства, если бы поляки были расположены его соблюдать, чего они, как мы далее убедимся, делать и не собирались.

Почему Сигизмунд не отпустил сына на царство?