мужчиной. А что, если это швитт? подумал он. До тех пор он не принимал в расчет существование швиттов, этих отставных полицейских, которые за малую мзду или для собственного удовольствия брались уничтожать беглых, а подчас и честно отбывших свое наказание заключенных, чье перевоспитание хотела бы продолжить, спроваживая ударом ножа в лучший мир, администрация. Я не чувствовал себя готовым схватиться со швиттом, повторяет Дондог.
Внезапно он выпрямился, не подбирая телогрейки, которая заняла почти всю лестничную площадку. С бьющимся сердцем подумал о насильственной смерти, о конце. Его тело накрыла волна беспокойства. Человек постепенно продвигался по лестнице. С брюзжанием топтал мусор. И не думал тихариться. Если речь шла об охотнике за наградой, то это наверняка был старый скот, полный уверенности в себе и всех презирающий.
Потом человек добрался до четвертого этажа и остановился за дверью на лестничную площадку. Так он провел какое-то время, пыхтя и отплевываясь, обливаясь потом, потом потянул на себя скрипучую дверь и проник на сцену крохотного театра, где уже на протяжении часа исполнял свою роль Дондог.
Теперь там вблизи друг от друга очутилось два неподвижных актера. По невнимательности или по злому умыслу вновь пришедший наступил на телогрейку Дондога. Он подозрительно водил головой с блуждающими глазами, словно подслеповатый, который пытается компенсировать свой изъян, прибегая к остальным чувствам, и принюхивался к затхлым запахам мусорного ведра, проникшим вслед за ним с лестничного пролета. Это было коренастое существо лет пятидесяти с гаком, облаченное в пропитанную потом белую рубашку с короткими рукавами и штаны в армейском стиле, с несколькими карманами и многочисленными пятнами. Из-за пояса по кругу вываливался складками жира живот. Он не угрожал оружием. Определить, не швитт ли это, не представлялось возможным.
Прошло шесть секунд. Потом седьмая.
Тогда человек спросил:
— Вы здесь, Бальбаян?
Дондог изучал изнуренное, покрытое потом лицо, желтоватую кожу, которой приток крови придавал коричневый оттенок, серые волосы, зондировал лишенный выражения взгляд этого типа, готовившегося, быть может, выхватить из-за спины десантный нож и пырнуть его, а может, и нет. Глаза человека были в общем-то мутно-карими. И незрячими.
— Да, — сказал Дондог.
Тот навострил левое ухо в направлении, откуда донесся голос Дондога, и его веки сместились не объяснимым разумно образом, словно избрали в качестве мишени дверь в квартиру 4В.
— Я здесь, — уклончиво подтвердил Дондог.
— Джесси Лоо прислала меня вместо себя, — сказал другой.
— А, — сказал Дондог.
— Меня зовут Маркони, — представился человек.
Он подправил угол удара своего взгляда. Было такое впечатление, что теперь он сосредоточил все внимание на правом плече Дондога.
— Джон Маркони, — добавил он.
— А Джесси Лоо, — сказал Дондог, — она что, не придет?
— Думаю, должна подойти, — сказал Маркони. — Но попозже.
— А, — откликнулся Дондог.
— Она или я — для вас это без разницы, — сказал Маркони.
Он порылся у себя в заднем кармане. Дондог прислонился к стене. Он готов был увидеть, как возникнет остро отточенное стальное лезвие и вонзится ему для начала в печень, но Маркони вытащил ригельный ключ с прицепленной пластиковой биркой, на которой фигурировали цифра 4 и буква А. Без колебаний, ничего не ощупывая, он вставил ключ в замочную скважину квартиры 4А. Уверенность его движений разбудила в Дондоге подозрение, что, возможно, явившийся только прикидывается слепым. Гипотеза, однако, влекла за собой настолько несообразные и неприятные последствия, что лучше было ее немедленно отмести. В этом нет никакого смысла, подумал Дондог. Это ни к чему не ведет.
Поскольку Маркони перестал вытирать подметки о рукав телогрейки, Дондог подобрал ее и встряхнул, потом, не зная, что с ней делать, натянул на себя. Маркони тем временем зашел в квартиру. Дондог последовал за ним.
4А оказалась в полном порядке, но слишком долгою была череда лет, когда сюда никто не наведывался, чтобы убрать и проветрить. Вот почему во влажном летнем зное и во влажной прохладе прохладного сезона здесь разросся и преумножился черный грибок, покрывший пушистым слоем все поверхности. Мебель тонула под его проказой, диван, казалось, превратился в липкую западню, линолеум на полу словно опрыскан коричневатым клеем. На потолке и стенах распустились огромные мохнатые пятна, в общем и целом угольно-черные, но не лишенные нюансов: цвета воронова крыла, крыла летучей мыши, бистра, антрацита, антрацитовой пыли.
Весь кислород куда-то подевался. Его заменила пропитанная плесенью вонь.
— О-хо-хо! Тут нечем дышать, — сказал Маркони.
У него был совершенно одуревший вид, как будто отрава в мгновение ока лишила его последней способности проявить какую-то инициативу. Отступив с хрипом на шаг, он наткнулся на дверь, и та захлопнулась у них за спиною. Дондог вздрогнул, услышав ее клацанье, но ему было все равно, закрыта квартира или нет. Он и не думал возвращаться на лестничную площадку. Поскольку в 4А он попал в некотором роде по инициативе Джесси Лоо, ему не следовало привередничать и из нее уходить. Единственное, что нужно было немедленно сделать, это поскорее пустить сюда свежий газ. Он нырнул в удушающую полутьму, намереваясь открыть дверь на балкон или, на худой конец, ее высадить. Перед стеклом висела занавеска. Он схватился за нее, и ткань тут же подалась, выпустив на волю примерно семьсот шестьдесят двух крохотных мотыльков, блекло-серых, вряд ли способных пробудить снисходительность по отношению к чешуекрылым.
Насекомая мелюзга распорхалась плотным облаком во все стороны. Мельтешила в полной тишине.
— Моль, — откомментировал Маркони.
Дондог оглянулся, пытаясь уловить в его глазах живой отблеск, который объяснил бы ему, как слепой мог с такой уверенностью определить сих паразитов. В радужной оболочке Маркони, в светло-карих с водянисто-зеленой примесью глазах не скрывалось ничего определенного. Зрачки были ни живы ни мертвы. Никаких выводов из этого было не сделать.
После чего Маркони как-то странно свесил голову на плечо.
— Закрыта? — спросил он.
— Кто? — сказал Дондог.
— Дверь на балкон, — просипел Маркони.
— Не знаю, — сказал Дондог. — Собираюсь ее открыть.
— И побыстрей, — согласился Маркони.
Теперь он весь ушел в созерцание пола, какой-то конкретной точки пола. И не двигался.
Дондог снова взялся за занавеску. На него дождем хлынули ошметки ткани и мертвые крылышки. Он старался совсем не дышать. Теперь он пытался сдвинуть дверь по пазам. Дверная ручка, оконное стекло, алюминиевая рама сопротивлялись и содрогались под его усилиями, наконец возник просвет. Дондог сумел его увеличить и выбрался наружу, дабы поскорее насладиться глотком-другим не такого гнилостного воздуха. Чтобы отогнать вездесущую моль, приходилось размахивать перед лицом руками.
Маркони присоединился к нему, тоже отмахиваясь от сбившегося в рой противника, с отвращением похрюкивая и отплевываясь, да и что оставалось делать, когда на языке у тебя восьмимиллиметровая в размахе крыльев тварь, лишенная всякого вкуса.
Небо снаружи было неподвижно серым, говорит Дондог. Над этой крышкой на котелке солнце себя не щадило. Из-за влажности зной становился просто адским. Маркони вытянул руки и, помогая себе проложить путь кончиками пальцев, подобрался к перилам балкона. На лбу у него выступили крупные капли пота, говорит Дондог. Я избавился от своей телогрейки, повесив ее на веревку для белья, которая с
