Мне скорее казалось, что я вижу сон.
Какая-то таракашка бежала секунды четыре по низу стены и вдруг, без перехода, замерла. Неподвижная, слилась с черным углом, сводившим бетон с ночью. С четверть часа мы оставались бесформенными, не делая ни малейших жестов друг по отношению к другу, а потом, так как мне казалось невежливым не попытаться с ней пообщаться, я вышел из оцепенения, я ее окрестил и с ней заговорил.
— Ты здесь, Смоки? — сказал я.
Она не ответила. Я чуть подрастерял былую уверенность. Спросил, не сердится ли она, что я дал ей имя собаки из своего детства, черной сучки. Упомянул, что речь идет о немецкой овчарке с лоснящейся шерстью, чрезвычайно умной для своего возраста, всегда послушной и доброй к недочеловекам и детям. Других подробностей я о ней не помнил и замолчал. Она по-прежнему ничего не отвечала. Я сделал вывод, что в ее характере было невозмутимо слушать, дожидаясь, пока события не подойдут к своему завершению.
После паузы примерно в час я решил заговорить снова. Мне хотелось, чтобы Смоки уделила мне чуть-чуть внимания. Вместо того чтобы пускаться в воспоминания об этнических чистках времен моего детства или в описания повседневного быта за сторожевыми вышками, я выстроил свою тираду вокруг общественного выбора: пышный эгалитаризм или капитализм, с лагерями или без. Я начал было распаляться, как зачастую со мной случалось, по поводу огромных состояний, когда внезапно чуть подальше в тени, по ту сторону от Смоки, заметил рыпающегося Маркони.
— Не рыпайся! — заорал я.
Смоки подскочила на месте. Я ее успокоил. Приблизился к ней и успокоил.
— Я кричал не на тебя, — сказал я. — Не на тебя сердился. Считай, что ты ничего не слышала.
Воспользовавшись тем, что я отвлекся, Маркони потихоньку выбирался из зоны моей досягаемости. Он не мог сопротивляться своему безмозглому нетерпению, его подмывало почувствовать себя целым и невредимым. Он дрейфовал в сторону балкона. Его спешка была бестолкова. Руки соскальзывали, ноги скрипели. Я засек в сердце тьмы эту боязливо деятельную массу.
Я открыл глаза.
Было так же темно, как и в том, что я только что видел.
Джесси Лоо вернулась в ныне открытую комнатку, отодвинула в сторону свой бубен, постепенно устроилась на краю ванны. В густой темноте лишь с трудом можно было различить свешивающиеся у нее с пояса черепа ласок, крысиные челюсти, колокольчики, разорванную накидку, растрепавшиеся седые волосы.
То, чему предстояло случиться, вызывало у нее отвращение. Ей не удалось удержать Маркони, и она знала, что я встал, что началось преследование, что в движение вновь приведен грязный и нелогичный секач мести. Судьба должна была вот-вот свершиться, судьба подчинялась гнусным силам, на которые она никак не могла повлиять. Джесси Лоо погрузилась в совсем уж вязкую чернь ванной комнаты, чтобы видеть ее, этой судьбы, как можно меньше. Ей не хотелось присутствовать при возможной резне. Голова шаманки поникла на плечо, как у меланхолически настроенной девушки, и она безразлично разглядывала свой огромный магический бубен. Она ждала. Она ждала, пока я закончу с Маркони, чтобы отвести меня на Кукарача-стрит.
Ну а Маркони приближался к двери на лестницу. Обезумев, он плохо координировал свои движения и почти не продвигался вперед. Новая волна пуха и перьев зашипела вокруг него и помогла преодолеть последние пятьдесят сантиметров. У меня было такое впечатление, что он пролетел над самой землей. Он выпрямился и стал на ощупь искать запор. Потянул на себя дверь и устремился наружу. Время от времени прислушивался через плечо, не бросился ли я по его следам.
Я дал ему выйти, потом бросился по его следам.
Сначала мне было трудно сориентироваться на лестнице. Шум бегства Маркони беспорядочно отдавался от стен. Я замер, пытаясь решить, в какую сторону направиться, вверх или вниз. В воздухе клубились запахи отбросов, потревоженные движением охваченного паникой тела. Темнота, как и повсюду, была очень тяжелой, очень влажной, очень жаркой. Я почувствовал на щеках движение воздуха. На седьмом этаже несколько раз хлопнула дверь. Даже спеша со всех ног, Маркони не мог так быстро взобраться на подобную высоту. Или до меня донеслось бы его отчаянное рычание, его схватка с удушьем. Неопределенное эхо шагов прервалось. Маркони тоже замер начеку. Он хотел знать, напал ли я на его след. Его беспокойное молчание исходило с одного из нижних этажей, со второго или третьего. Я бросился бегом в этом направлении. Рысцой преодолел три лестничных марша.
Как только по лестничному пролету разнесся стук моих подошв, Маркони понял, что его застукали, и заметался в яростном отчаянии. Его руки царапали бетон и металл мусоропровода. Он боролся с жестяным лотком. Как уже не раз и не два за предыдущие ночь и день, он надеялся ускользнуть от меня, прибегнув к вертикальному лазу. Я быстро нагнал беглеца. Ему удалось выломать металлическую крышку. Он швырнул ее на ступеньки мне под ноги, надеясь, что я споткнусь и переломаю себе конечности. Я и в самом деле споткнулся, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы подняться на ноги. Ожидая худшего, я ощупал свои сочленения, но, по счастью, как оказалось, не повредил ни одного существенного сегмента. Маркони тем временем извивался, пытаясь протиснуться в пасть мусоропровода. Он был на грани того, чтобы скрыться. Я схватил его за лодыжку, за колено и изо всех сил потянул назад. Он дал извлечь себя из отверстия и даже, чтобы не раскромсать лицо или живот о режущие петли сорванной крышки, внес в это определенную лепту. Мы оказались на ногах в каком-то полушаге друг от друга. Мы оба очень ослабели, выдав такую физически предельно искреннюю, ибо речь шла о жизни и смерти, серию телодвижений, и теперь, покачиваясь, рычали в лицо друг другу, скорее как двое свежесраженных молнией, а не как противники. Мы ничего не говорили. Психический обмен между нами поддерживался на весьма посредственном уровне. Воинственная решимость — и того ниже. Довольно долго нам никак не удавалось привести в норму свое бессвязное дыхание. Рядом с нами посвистывало гирло мусоропровода. Маркони не смотрел на меня. На нем там и сям ерошились грязные изломанные перья, которые и не думали втягиваться обратно. Он больше не извинялся, когда у него на руках вздувались или исчезали пуховые бляшки. Мне уже не приходило в голову задаваться вопросом, слеп он или нет и бескрыл ли. Все это не имело более никакого значения.
Потом Маркони присел на корточки. Я поступил так же — от усталости и желая остаться с ним на одном уровне. Он принялся копаться в одном из своих карманов. Поскольку с него катились огромные капли пота, я решил, что он ищет носовой платок, какую-то тряпицу, чтобы утереться. Отнюдь. Невесть откуда он извлек швиттский нож и тут же взмахнул им, норовя всадить мне в ногу. Я почувствовал, как лезвие с трудом рассекает ткань моих брюк и на сантиметр погружается мне в ляжку. Нож бессильно дрожал в моей плоти. Все это не шло ни в какое сравнение с тем, что была способна вытворить в подобном положении Элиана Хочкисс. Маркони выпустил свое оружие. Он со мной облажался. Под впечатлением от предпринятых атакующих действий и всего того, чем был чреват их провал, он замер без движения. Внезапно его словно загипнотизировали или он впал в медитацию. Я его опрокинул и, по логике движения, упал на четвереньки. Нужно было завладеть ножом прежде него. Мои пальцы шарили по усеянному мусором полу. Ничего похожего на нож под руку не попадалось. Сор и комки зловонной грязи — это пожалуйста, какая-то посуда и гнилые грибы — сколько угодно, но никакого оружия. Пока я зондировал отбросы, рядом пыхтел Маркони. Он не произнес ни слова. Внезапно он бросился к отдушине мусоропровода и начал в нее залезать. Я оставался на лестничной площадке, копался среди волокнистых ошметков, раскидывал картонки. Кругом кишели, суетились тараканы. Затея Маркони не слишком-то меня беспокоила. Я был убежден, что он застрянет ляжками в отверстии и тем самым окажется в моей власти. Посему я продолжал перебирать и распутывать. Однако на сей раз Маркони удалось-таки целиком протиснуться внутрь омерзительного прохода. Верное доказательство того, что мы оба изменились в размерах, и он, и я. Я закопошился с удвоенным рвением. Едва наткнувшись рукой на нож, я тут же выпрямился и в свою очередь склонился над трубой. Горловина целиком поглотила Маркони. В ней больше не свистело. Перекрытый где-то ниже телом Маркони ток воздуха прекратился, но зловоние никуда не делось, шибало гниющей мертвечиной и миазмами. Если забыть об этом, я стоял на краю пути ничуть не хуже любого другого, не темнее и не светлее, чем остальные проходы Надпарковой линии. Возможно, чуть
