составить новый, 'свободолюбивый' (или 'прогрессивный'?) народ (например, палестинский или 'албанский народ Косова') и претендовать на отдельное существование, в котором их роль будет, наконец, определена в соответствии с их амбицией и наличной культурой.
Но и в первом, и во втором случае интересы соответствующего государства или представляемого ими 'народа' играют глубоко второстепенную, подчиненную роль. (Неслучайно и в том, и в другом случае вожди все время сбивалась на 'всемирную', одни - 'пролетарскую', другие - 'антиколониальную', революцию. А вдруг пофартит где-нибудь еще?)
Возникновение таких лихих клик есть процесс естественный, т.е. природно обусловленный, а наличие народа, который якобы ожидает их заступничества, или насущной проблемы, якобы требующей разрешения, напротив, есть дело исторической случайности.
Группа одержимых последователей Джозефа Смита в начале ХIХ в. в США вместо того, чтобы начать истребительную религиозную войну, как это обязательно случилось бы двумя веками раньше в Европе, просто отселилась в пустынный штат Юта, положив начало ныне вполне мирной жизни процветающей секты мормонов. Сложившаяся к тому времени в Америке тенденция культуры и наличие незаселенных территорий толкнули их к следованию ветхозаветной парадигме Исхода, а не недавнему опыту европейских религиозных войн.
Исходным импульсом, однако, всегда служит избыточная человеческая энергия, пассионарность,которую господствующей культуре не удается загнать в приемлемые рамки. Любая культура ограничивает человека, но она же направляет его энергию в допустимое для общество русло.
Спорт - гениальное изобретение демократической культуры античных греков, возрожденное затем демократической культурой англичан - отчасти поглощает поток раскаленной магмы, исходящей из этого постоянно действующего вулкана. Страстная приверженность болельщиков своей команде не подкреплена внятным классовым или однозначно национальным интересом, но способна приводить к кровопролитию.
Всеобщие выборы и партийная борьба со всем сопутствующим им идиотизмом, есть далеко не худший способ утихомирить страсть к самовыявлению и инстинкт власти без убийства. Для этого, впрочем, необходимо, чтобы господствующая традиция все-таки заранее предусматривала недопустимость прямого насилия.
Менахем Бегин, будучи успешным главой вооруженной военной организации 'Эцель', демонстративно отказался от сопротивления временному правительству Бен Гуриона во время Войны за независимость, тем самым предопределив демократический стиль политических взаимоотношений внутри Израиля. Ему зато пришлось 30 лет дожидаться своей победы на выборах.
Само наше существование в регионе не только было бы невозможно без начального насилия, которое положило основание государству, но и в дальнейшем сионистская идея взаимовыгодного мирного сосуществования внедряется в сознание окружающих народов только в ходе ежедневной, многолетней войны. Наличие у нас внутренней дискуссии о тактике этого внедрения наши соседи, принадлежащие к совсем другому культурному типу и чуждые библейским парадигмам, принимают (правильно или неправильно) за обнадеживающие признаки приближающегося развала.
Парадокс Ближнего Востока: чтобы убедить противника в необходимости отказа от насилия,его надо обезоружить. Но, может быть, тогда уже не надо и убеждать?
Существующая в израильском обществе культура открывает для суперактивного индивида множество вдохновляющих возможностей помимо войны - он может посвятить себя науке или заняться спортом. Он может потрясти мир своим искусством, он может разбогатеть, возглавить партию, профсоюз, основать фирму или поселение. Наконец, он может отчаянно (и довольно безопасно) бороться за мир, за права арабов, за справедливый процент восточной музыки в радиопередачах. Сексуальные маньяки, игроки, гомосексуалисты, пьяницы и даже наркоманы в израильском обществе сравнительно безбедно могут предаваться своим страстям без всякой конспирации. Наше общество интегрирует практически всех и оставляет так мало отпетых диссидентов, что они не смогли бы сформировать потребность в чем-то вроде революции. Самые решительные деятели, типа Меира Каханэ или Авигдора Эскина, появились у нас в результате импорта из великих держав. Израильтянин, даже произведенный в генералы за храбрость, не решится сказать, что военная опасность его увлекает. Друзья и недремлющая пресса, не медля его осудят.
Не та ситуация в окружающих нас арабских странах. Там нет сексуальной свободы, осуждается пьянство, слабо развит спорт, нет интереса к искусству, практически нет науки. Уровень светского образования невероятно низок. Профсоюзное движение, как и всякая иная политика, смертельно опасно, бизнес связан со взятками и покровительством кланов. Газеты не имеют голоса, а оппозиция возможна в столь узких пределах, что легче выдвинуться, вступив в террористическую организацию. При таких условиях почетная смерть в бою с сионистскими захватчиками, американскими империалистами или в результате покушения на своего президента представляются неплохим вариантом карьеры для честолюбивого арабского мальчика.
Война - не худшее из человеческих занятий, и имеет позади себя многотысячелетнюю престижную традицию. Культура войны в большом почете у мусульманских народов. Военная профессия - единственная массовая техническая профессия во многих мусульманских странах, обеспечивающая вполне современный уровень cпециалистов. Народные массы очень ценят своих военных героев. Духовные лидеры Ислама поощряют это настроение. Причины для войны всегда находятся и почетное поражение совсем не позорит погибших. Эта культурная ситуация поощряет все новые и новые темпераментные группы во всех мусульманских странах пытать свое счастье.
Война (и как победа, и как поражение) желательна в недемократических странах скрытым 'революционерам' всех уровней, которые надеются сменить сегодняшних правителей и их камарильи. Однако война современными средствами (и особенно, поражение) слишком опасна (и потому нежелательна) для режимов, в которых бюрократические порядки в какой-то степени уже установились. Она угрожает и самим диктаторам, и их недавно сложившимся элитам. Только наличие этой двусторонней опасности, собственно, и обеспечивает то весьма хрупкое взаимопонимание с бюрократическими (или плутократическими?) верхушками окружающих стран, которое может внушить нам надежду на конечный мир в нашем регионе. Участие 'народов' почти во всех случаях только осложняет этот, и без того трудный, процесс. В любом случае мир, который возможен в нашем районе, это мир основанный на военном равновесии, а не на отсутствии конфликтных интересов.
Можно ли судить народы за их пристрастия? Ответ на этот вопрос зависит от того, как мы ответим на вопрос о том, КТО будет их судить.
Военных преступников, к сожалению, судят только после их военного поражения. К тому же ничто в подобных ситуациях не заставит верить, что судьи свободны от политической предвзятости.
Это значит, что гуманистическая цивилизация может рассчитывать на торжество своих принципов 'доброй воли' только при условии очевидного военного превосходства. Но 'принципы доброй воли', навязываемые с помощью силы, это и есть парадокс Западной цивилизации, который ей еще только предстоит разрешить в ее взаимодействии с другими. Нам следует подготовиться к тому, что либо торжества 'принципов доброй воли' не произойдет вообще, либо это торжество не станет всеобщим.
Что есть справедливость для бесчисленных народов, 'не умеющих отличить правую руку от левой'? Намного ли она отличается от той, что была у готов, гуннов и вандалов всего полторы тысячи лет назад?
