вовсе не академический, так что знаменитые академики заглядывали туда не часто.
Поэтому, когда встретив Леонтовича в проходной, я повел его через двор в лабораторию, навстречу выбежал дворник со шлангом в руке и заорал: 'Убирайтесь с дороги! Нечего тут шляться в рабочее время! велено срочно мыть дорогу!' И не дожидаясь, пока мы отпрыгнем в сторону, обдал нас обоих водопадом брызг.
'А что за срочность?' - спросил я.
'К нам академик важный из Москвы приезжает, а вы тут под ногами путаетесь!'
Дворник, конечно, не знал, что значит, академик Леонтович, но он хорошо знал, что значит приказ директора.
Мы в лаборатории потом так увлеклись обсуждением новых задач, возникавших в ходе моих экспериментов, что не заметили, как бежит время. Пару раз в дверях появлялось искаженное заботой лицо директора института, но мы от него отмахивались, не вслушиваясь. На третий раз он не дал от себя отмахнуться и ворвался в кабинет с упреком:
'Александр Владимирович! Намерены вы нашего гостя обедом кормить или нет?'
'Конечно, намерен, - ответил я, глянув на часы. Действительно, уже перевалило за два часа пополудни. - Сейчас мы договорим и пойдем в столовую'.
Директор, успокоенный, убежал, а мы с Леонтовичем, не прерывая разговора, отправились в институтскую столовую, закрывающуюся в пол-третьего. Конечно, все приличные блюда были уже съедены и оставался только фасолевый суп. Под воркотню кассирши, что 'приходят тут всякие перед самым закрытием', мы схватили две тарелки супа и сели к заляпанному пластиковому столу. Не успели мы поднести ложки ко рту, как растворилась какая-то незаметная дверь в дальнем углу, и из нее выскочил белый от ярости директор - губы его дрожали, щека дергалась: 'Хотел бы я знать, Александр Владимирович, что вы тут делаете?'
'Как что? Суп едим'.
'Почему суп?' - взвыл директор.
'Потому что больше ничего не осталось!'
Директор приблизил свое искаженное лицо к моему, искренне удивленному: 'Вы это нарочно устроили, чтобы поиздеваться?'
Леонтович молча наблюдал сцену - он был не так наивен, как я, и ему, наверное, все уже стало ясно. Директор впопыхах схватил тарелку академика и бегом припустил к той таинственной двери, из которой появился. Мы последовали за ним и вошли в нарядный банкетный зал, о существовании которого я, проработавший в институте пятнадцать лет, понятия не имел. Стол был накрыт на троих, но за этим столом можно было накормить небольшой взвод. На крахмальной белой скатерти красиво поблескивали хрустальные фужеры и рюмочки для коньяка, меж разноцветных бутылок выстроились невиданные блюда: красная и черная икра, копченая колбаса и даже - невероятный для России тех лет в ноябре - салат из свежих огурцов. Я с удивлением уставился на всю эту благодать.
'Вы что, никогда здесь не были?' - перехватив мой взгляд, спросил директор.
'Меня никогда сюда не звали', - ответил я, как-то сразу оценив многие, казавшиеся мне прежде таинственными, подводные течения нашей институтской политики.
Но тут, в Лос-Анжелесе, таинственным было все, - и неумеренное торжество вокруг моей персоны, и явное пренебрежение к присутствию выдающегося гостя, и очевидное отсутствие направляющей директорской воли.
Гости, адвокаты, финансовые воротилы, политики и зубные врачи громко радовались очередной победе 'мирового общественного мнения', которое вывело меня на свободу, а в ближайшем будущем приведет нас и к 'разрядке международной напряженности', близкой дружбе с Советским Союзом и мирной, но убедительной, победе мира и демократии во всем мире.
Тут диссидентская натура Теллера не выдержала этого общего торжества 'вишфул тинкинг' (принятия желаемого за действительное), и он громко попросил меня сказать несколько правдивых слов о реальном положении в Советском Союзе и возможном будущем.
Мне, конечно, и в голову не пришло, что это может огорчить наивных (или выглядевших такими) американцев, и я откровенно рассказал им, что советская политика в самой своей основе включает введение западного мира в заблуждение и недопущение общественного контроля на всей своей территории, а непосильные первоочередные расходы на оружие оставляют простого советского человека лишенным основных жизненных благ. Россия одна из самых богатых природными ресурсами стран, но все ее богатства оказываются бесполезными для ее граждан. Производство оружия и конфронтация с Западом остается в СССР суперприоритетной задачей, обрекающей весь его народ на перманентную нищету. И это положение не может коренным образом измениться под влиянием демонстрации американского дружелюбия, потому что, чтобы сохранить народное единство и поддержку, власти регулярно создают у своего населения впечатление внешней угрозы. Искусственная информационная замкнутость России ни в коем случае не позволит ее гражданам узнать фактическое положение дел.
Мне уже приходилось много раз выступать в Америке. Еврейская аудитория с напряженным вниманием относилась к положению евреев в СССР и восторженно воспринимала мои рассказы о нашей героической борьбе за выезд. Мои публичные выступления неизменно пользовались успехом. Но это мое выступление было первым, которое не снискало аплодисментов. Собравшиеся на этот вечер миллионеры решительно симпатизировали социальной справедливости и бесплатному зуболечению (среди гостей было особенно много богатых зубных врачей), а трудности евреев в СССР воспринимали как досадные пятна, которые, как известно, бывают и на солнце...
Теллер был, похоже, единственным, кому моя речь понравилась. Остальные, наверное, приписали мои, не совсем для них привычные, заявления несовершенству моего английского, и после недолгого замешательства продолжили непринужденно веселиться и декларировать свои мирные намерения.
Поздно вечером, выдающийся адвокат, который отвозил нас в нашу гостиницу, спросил меня, имея в виду Теллера: 'Вы давно знакомы с этим типом?'. Я ответил, что со студенческих лет, хотя, к сожалению, только по литературе. Ведь он один из классиков в моей профессии. Для меня было большой честью познакомиться лично и найти с ним общие интересы... 'Вот, и напрасно, - отрезвил меня адвокат, - вы, наверное, не знаете, что это очень опасный человек, поджигатель войны. Он говорит, что в Советском Союзе нет никакой демократии, и что его правительство ведет постоянную скрытую войну против нас на всех континентах.' Я ответил, что советское руководство, конечно, не делилось со мной своими скрытыми планами, но именно такое впечатление создается у всякого жителя СССР, который следит за мировыми событиями изнутри той страны.
Адвокат, как всякий гражданин демократического общества, привык подозревать в лицемерии только свое правительство ('развращенность которого ему хорошо известна') а всякое заявление врагов ('о которых все же, не зная в точности всех фактов, нельзя судить сплеча'), оценивать, как хотя бы отчасти, справедливое. Не убедив друг друга ни в чем, мы расстались друзьями. В Америке, как и всюду, люди просто не хотят знать правду.
Кстати, Михаил Александрович Леонтович рассказал мне, как однажды ему удалось настоящее политическое пророчество. В 1950-м он узнал, что А.Д.Сахаров успешно решил теоретическую задачу, и испытание водородной бомбы прошло успешно. 'Сейчас начнется война!' - в ужасе воскликнул он (к счастью в достаточно узком кругу).
Через месяц началась война в Корее... Впрочем, тогда американцы перестали тормозить проект Теллера, который тоже решил эту теоретическую задачу, но был остановлен своей администрацией. В 1951 -м испытание американской водородной бомбы тоже прошло успешно, равновесие страха было восстановлено, и корейская война тут же кончилась на тех же рубежах, что и началась.
'Разрядка' тоже продолжалась недолго и вскоре сменилась новым витком 'холодной войны', но репутация Теллера уже не улучшилась. Он так и остался в глазах широких кругов американской интеллигенции 'поджигателем войны' и закоренелым 'сторонником гонки вооружений'.
Мне стало ясно, что на Западе иногда требуется гораздо больше мужества, чтобы поддержать правительственную политику, чем для того, чтобы против нее бороться.
