Личный опыт соучастия в истории

все эти 'теории' гипотезами и одним этим словом снизил статус всеохватывающих идей до правильного уровня догадок ('Честь безумцу, который навеет...').

   В конце ХХ-го века стало модно отрицать свою зависимость от идеологий, и потому мысль большинства людей попала в плен случайных впечатлений: поветрий в масс-медиа, обаяния кинозвезд и теледикторов, кратких словесных формул ('мейк лав, нот вор!') и местных колдунов. В науке, литературе и политике это зовется теперь постмодернизмом. Как выразил это уже цитированный Клиффорд Гирц: 'Навязший в зубах постмодернизм подсказывает, что всякий разумный подход вообще должен быть отброшен как реликт поисков 'сущего', абсолютного, вечного. Никаких общих заключений о культуре, традиции, идентификации или еще о чем-либо не должно быть. Есть только не укладывающиеся в общие схемы лица и события. Нас убеждают примириться с серией описаний, не связанных никакой последовательностью.'

   Но тогда не следовало бы ожидать никакой последовательности и в людском поведении. Между тем, повсюду (и особенно в странах, где постмодернизм, как интеллектуальное течение, наиболее распространен) от современного человека настойчиво требуется неуклонная последовательность (даже упорядоченность) поведения, включающая следование законам, общепринятым нормам и просто предрассудкам окружающих. Чем меньше последовательности обнаруживается в истории, идеологии и культуре 'цивилизованных' стран, тем больше ее взваливается на плечи 'цивилизованного' гражданина, который должен быть теперь прямо фантастически дальновидным и сдержанным ('политикалли коррект'), чтобы заслужить одобрение общества.

   На самом деле человек не может обойтись без идеологии - т.е. организации его опыта в некой обобщающей (упрощающей) системе взглядов. Если не ожидать от нее слишком многого ('марксистская теория всесильна, потому что она верна...') всякую более или менее когерентную культурную схему можно назвать идеологией.

   Но можно также и теологией ²) , а в применении к массам, - и мифологией. Сто лет назад, чтобы стать марксистом, считалось необходимым изучать 'Капитал', а сегодня любую 'идеологию' можно подхватить из газетных заголовков. Это - совсем недалеко от громкого 'ура!'.

2) По определению Бертрана Рассела: 'Все догмы, коль скоро они превышают точное знание, принадлежат теологии.'

   Тонкое филологическое различие между авторитетными идеологиями и популярными мифами, может, и заметно некоторым интеллектуалам, но совершенно неуловимо для большинства приверженцев. Демократический мир строится на мифах, которые овладевают массовым сознанием, и грозит обрушиться всякий раз, как влияние этих мифов ослабевает.

   Для интеллигента дело не в том, чтобы пытаться (хотя бы перед самим собой) выдать эти мифы за точное знание, а в настоятельной потребности прочувствовать, какой из них в самом деле соприроден его душе и не мельтешить. Понимание мифологической природы своих посылок не должно приводить культурного человека к потере ориентации, а скорее к строго повышенному вниманию к основаниям своей культуры. Такое внимание, повидимому, только и ведет к осмысленному культурному творчеству. Оно дается не всякому. Целый спектр сосуществующих, (и часто несовместимых) мифологий незримо владеет сознанием людей, уверенных в своей освобожденности от всяких предвзятых идей. Это особенно верно в периоды кризисов и катастроф.   

   'Собачье сердце'

 Об идеологии людей, которые отрицают свою зависимость от идеологии, лучше всего судить по текстам - историям, книгам или фильмам - которые среди них популярны. Как пишет другой современный исследователь культуры: 'Общепринято рассматривать искусство изложения ('нарратив') - песни, драму, роман - скорее как украшение жизни, чем как необходимость... Однако, мы сознаем нашу культурную принадлежность и наиболее ценимые верования именно в форме описания, причем часто захватывает нас не столько фабула, 'содержание' рассказа, сколько искусство повествования... Рассказ о себе и о других - себе и другим - есть наиболее ранний и естественный способ организации нашего опыта... Люди приписывают миру смысл рассказом о нем. Они используют свою описательную способность для моделирования реальности... Мифы, сказки, истории суть инструменты мышления для конструирования значений..'

   (Джером Брунер,'Культура воспитания', Гарвард Унив.Пресс,1996)

   Культурный разрыв между европеизированным меньшинством и остальным народом в течение веков был камнем преткновения в российской национальной жизни и служил источником неутолимого комплекса вины русской интеллигенции.

   В едкой, фантастической повести 'Собачье сердце' ³) Михаил Булгаков с блеском продемонстрировал, как далеко ушел от этих былых самоуничижительных комплексов русский интеллигент вскоре после Революции, уже в 20-ые годы:

   - Гениальный ученый, хирург, проф. Преображенский, ради эксперимента превращает голодного бродячего пса в человека. Из милого, ласкового пса, Шарика, в результате научно продуманной (вот она - идеология!) операции вышел хамоватый и смертельно опасный 'новый гражданин', тов. Шариков, который неожиданно скоро оказался гораздо лучше приспособлен к условиям массового общества ('диктатуре пролетариата') чем сам ученый, наивно на людях провозглашавший: 'Да, я не люблю пролетариата!'

3) Вообще, похоже, что при Советской власти писателям удавалось откровенно высказаться только в фантастической форме - Е.Замятин, Б.Пильняк, А.Платонов и другие (См. статью Абрама Тэрца - Синявского - 'Социалистический реализм').

   От мести распоясавшихся гегемонов - соприродных Шарикову по духу людей - профессора, впрочем, спасают его собственные темные связи с власть имущими (т.е. по существу такими же Шариковыми). В этом пункте писательский дар Булгакова (а, может, и собственный жизненный опыт) позволил ему предвидеть двусмысленные

   взаимоотношения интеллектуальной элиты с Советской властью на пятьдесят лет вперед.

   После некоторых моральных колебаний профессор все же решается насильственно вернуть своего проблематичного питомца обратно в собачье состояние: 'Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, ... упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел: - К берегам свяще-е-енным Нила...'

   Возвращенный в естественное состояние пес увидел творческого человека за работой и природная иерархия, нарушенная было незаслуженным обретением им человеческих прав, восстановилась...   

   Такая аллегория, конечно, ничего не доказывает и никак не подвигает к решению реальную социальную проблему. Но талантливый текст обладает большой суггестивной силой, и повесть, широко разошедшаяся по стране только в 60-х в САМИЗДАТе, имела шумный успех. Она, конечно, сыграла свою незамеченную роль в формировании того поразительного отчуждения ⁴⁾, которое стало столь обычным в интеллигентских кругах в России и позволило им так легко принять исход евреев в 70-х и последующее повальное бегство специалистов в 80-90-х.

4) 'В глазах Булгакова только интеллигент и имеет право называться человеком.' (Б. Сарнов, 'Пришествие капитана Лебядкина', изд. Пик, РИК 'Культура', Москва, 1993 ).

   В отличие от интеллигенции дореволюционного времени, которая включала весь образованный (т.е. состоятельный) слой российского общества, новая советская популяция состояла только из наемных (недооплачиваемых) профессионалов, 'технарей', 'образованцев', миллионы которых создала Советская империя для своих невероятно разросшихся нужд, совершенно не предусмотрев адекватного

   удовлетворения нужд этой группы. Новая интеллигенция не имела никаких оснований брать на свой счет былые дворянские самообвинения. И через два поколения после революции этот новый класс легко принял профессионально-кастовую гордыню Булгакова, как свою.