правитель-сегун в процессе борьбы с феодальным дроблением приказал разрушить все феодальные замки, сохранив только самые декоративные их части, чтобы будущие поколения могли восхищаться их великолепием. Восхищаться и вправду было чем – непривычно окрашенная переливами синего, голубого и серого оставшаяся в живых стена, рассеченная аркой ворот и завершенная нависающим над дорогой сводчатым мостом, выглядела чудом архитектурного совершенства.
Но самым интересным показался мне хорошо сохранившийся лагерь самураев Нагамачи. Я бродила по редкой сосновой роще, застроенной типовыми домами-мазанками под черными черепичными крышами, и пыталась представить себе протекавшую здесь веками жизнь таинственной касты самураев. Поселок в роще был похож на муравейник не более, чем слово «самурай» похоже на слово «муравей», но что-то общее слышится и видится мне и в том, и в другом. Потому что и самурай, и муравей прежде всего отказываются от своей индивидуальности, чтобы быть неразличимыми членами большого, коллектива, скованного воедино суровой дисциплиной.
Я знала с детства, что самураи – отрицательные персонажи истории, что подтверждалось популярной песней: «И летели наземь самураи под напором стали и огня». Не говоря уже об отвратительных терминах «камикадзе» и «харакири», и о мистическом ужасе, охватывавшем мое незрелое сознание при мысли об оттопыренных больших пальцах на подобных варежкам сапогах японских солдат. Однако перед поездкой я кое-что почитала, и уже ясней представляла себе, кто такие самураи.
Самураем невозможно было стать, им надо было родиться, и жизнь его состояла из сплошной цепи нерушимых прав и обязанностей. Самурай не имел права появляться на людях без двух обязательных заткнутых за пояс кимоно мечей – длинного, рассекающего, и короткого, колющего, типа кинжала. Он даже спать был обязан в обнимку со своими мечами. Самурай – даже самого низшего ранга, - имел право убить любого не самурая: мужчину, женщину, ребенка, по любой причине и без причины, если ему так заблагорассудилось. Попытка любого не-самурая покуситься на жизнь самурая считалась мятежом и каралась немедленной смертью. Недоносительство в случае покушения тоже каралось немедленной смертью, причем убивали всю семью, включая женщин и детей.
Самурай в любой момент мог убить собственную жену или сжалиться и приказать ей самой совершить харакири (сеппуку). Женщинам-самурайкам для харакири была дана поблажка: им было позволено не рассекать себе живот, как мужчинам, а просто перерезать себе глотку.
Сеппуку считалось привилегией самурая, привилегией, а не карой. Так, однажды один феодал – даймьо – куда-то спешил, и на каждом перегоне менял лошадей. На одном перегоне свежих лошадей не оказалось. Даймьо предложил самураю, ответственному за это, обычный выбор – или самоубийство, или пострижение в буддийские монахи. Самурай выбрал смерть. Вообще у самураев были особые отношения со смертью – похоже, что умереть им было легче, чем жить. А некоторые из них перед смертью сочиняли стихи, которые записывали кисточкой на рисовой бумаге. Стихи были нежные, романтические и философские – четыре нерифмованных строчки о ветре, облаках и о цветущих вишневых деревьях.
На усыпанных опавшей хвоей дорожках лагеря самураев мы в первый и последний раз за время блужданий по Каназаве встретили круглоглазую пару европейских интеллигентов. Заговорить мы с ними не решились, только перекинулись понимающими взглядами, как тайные сообщники.
На обратном пути из Каназавы в Такаоку нам привелось увидеть необыкновенную – для нас! – и обычную для Японии сцену. Поезд замедлил ход перед небольшим полустанком, и наш вагон оказался в точности напротив высоких ворот, украшенных сторожевой будкой с охраняющим их маленьким солдатиком в каске и с автоматом через плечо. Именно в тот момент, когда наш поезд остановился перед воротами, там происходила смена караула. К стоящему у ворот солдатику промаршировал другой и несколько раз низко ему поклонился. В ответ первый солдатик тоже низко поклонился не менее трех раз, в ответ на что второй солдатик начал кланяться опять. Потом первый солдатик с поклонами снял с плеча автомат и протянул его второму, в ответ на что второй взял автомат и оба принялись как заводные куклы кланяться друг другу, и никак не могли остановиться. Не знаю, удалось ли им прервать это увлекательное занятие или нет, потому что поезд негромко взвыл и покатился дальше, так и не позволив пассажирам досмотреть этот поучительный спектакль.
Больше мы мимо этого полустанка не проезжали, потому что, вдоволь насмотревшись на Каназаву, отправились назавтра в другую сторону – в скрытый в горном сердце центральной Японии чудесно сохранившийся деревянный городок Такаяма, построенный еще в конце шестнадцатого века.
В этом уютном городке, ласково прозванном «маленьким Киото», тоже было тесно – старинные деревянные дома, построенные искусными плотниками три века тому назад, триста лет стоят вдоль древних деревянных тротуаров, тесно прижавшись друг к другу. А прохожие, – не знаю, то ли местные жители, то ли туристы, но все, как на подбор, косоглазые, - триста лет текут вдоль тротуаров плотным потоком, так что сквозь их строй приходится пробиваться локтями.
Мы и пробивались, - это уже вошло у нас в привычку, - и вдруг, завернув в за угол в районе гейш, опять увидели круглоглазую пару, ту же самую, что и в Каназаве, в лагере Нагамачи. Они так выделялись в густой дальневосточной толпе, что не заметить их было невозможно. Мы опять не перекинулись с ними ни словом, а только обменялись понимающими взглядами, как тайные сообщники.
У нас не было времени на обмен любезностями - нам необходимо было осмотреть хоть часть достопримечательностей Такаямы, чтобы вовремя поспеть на свой помеченный красными чернилами поезд, который обеспечивал нам возможность после двух пересадок к ночи вернуться в нашу ночлежку в Такаоке. Главной нашей целью был знаменитый сухопутный флот Такаямы, триста лет бережно хранимый в специальных музеях-ангарах между двумя ежегодными фестивалями, апрельским и октябрьским.
Интересное понятие - сухопутный флот, но каким еще может быть флот, построенный и хранящийся в самой удаленной от всех морей точке Японии? Он состоит из одиннадцати роскошных полнометражных кораблей, понятия не имеющих об океанских стихиях, да и злато-лакированная их отделка вряд ли могла бы вынести хоть одно-единственное плавание по морям, по волнам. Во время фестивалей их несут на руках – по сотне носильщиков на брата, и они плывут над толпой, сверкая и переливаясь всеми цветами радуги.
У каждого корабля есть возвышенное имя, типа «Музыка Богов», «Бог Удачи» или «Открывающий Путь». Все они украшены фонариками, флагами, мостиками, балюстрадами, фантастическими фигурами и куклами богов в человеческий рост. Судя по фотографиям, во время фестивалей теснота на улицах Такаямы переходит все обычные японские пределы, но это не мешает присутствующим дамам красоваться под открытыми зонтиками. Зрелище дивное и ни на что не похожее.
После «маленького Киото» нам предстояло в наш скудный двухнедельный срок побывать в большом Киото, официальной столице Японии с периода Хейан (794) по период Мейдзи (1868). Несмотря на изобилие бетона, огней и неона, в Киото больше, чем в других городах Японии, может упокоиться сердце жадного до экзотики западного туриста. Там есть 2000 храмов и алтарей, три дворца, десятки садов и музеев, на осмотр которых можно потратить месяцы и даже годы. Поскольку у нас не было даже недели, я не стану описывать все сокровища этого города, а ограничусь описанием собственных приключений.
На этот раз мы решили поселиться в гостинице типа «риокан», что означает традиционный японский постоялый двор. Таким решением мы сразу убивали двух зайцев – экономили изрядные деньги и погружались в народную японскую жизнь. Первый признак народной жизни обнаружился немедленно на пороге риокана в виде горы розовых тапочек, наваленных у входа. Нас это не озадачило, мы уже были ученые – гордые своим знанием, мы без раздумий разулись и зашлепали внутрь в совершенно не подходящих по размеру ни одному из нас розовых тапочках.
Но как только мы вошли в предложенную нам комнату, где единственным предметом мебели был телевизор на ножках, тут же выяснилась неполноценность наших познаний в области японского быта. Не успели мы поставить чемоданы и попытаться присесть на скрученные в валики матрасы, служащие в риокане одновременно стульями, столами и кроватями, как вслед за нами ворвалась разъяренная хозяйка. Она с громким криком возмущенно тыкала пальцем в сторону наших ни в чем не повинных ног в розовых тапочках.
Убедившись, что мы не понимаем ни слова из ее гневной речи, она села на пол и, бесцеремонно сорвав с нас тапочки, вышвырнула их в коридор. После чего погрозила нам пальцем и удалилась, оставив нас в сомнении, полагается ли нам за такое преступление совершить двойное харакири или нет. В конце концов, мы решили этот вопрос в пользу «нет», основываясь на том, что, не удостоившись чести быть
