смирительный дом. Я не мешаю мистрис Жаксон производить свое ремесло, упаси боже, вы понимаете, что тут название ничего не значит. Я захотела дать официальное положение моей искренно любимой мисс Пенелоп; я ей вполне доверяю и ее матери тоже, а бабушка их из простых, даром что англичанка. Они обе, я уже вам не в первый раз говорю, полковницы по чину отца и имеют полное право владеть крепостными. Мисс Пенелоп этим правом и пользуется. На здоровье моей милой. Она только заикнулась о продаже их врозь, как получила от крестьян сорок тысяч ассигнациями, ей поднесенных, чтобы сохранить при себе своих сыновей и дочерей; их было всего двадцать отцов семейств. Она думает, что, продав их сразу, она получит еще порядочный барыш, пожалуй, шестьдесят тысяч ассигнациями. Я, кажется, страшный промах сделала, ну да бог с ней — она такая милая. Мисс Пенелоп, разговаривая раз вечером, продала сорок душ Мозаранке на его сахарный завод. Я ей выговаривала: зачем торопиться? А она мне отвечала, смеясь: так будет лучше. Эти сорок душ, проданные невзначай, оказались отличным делом. Крестьяне поняли, что она не шутит, и принялись ей отсчитывать деньги. Она на днях уезжает в свое имение. Вы бы остались погостить у меня, пока она съездит. У ней останется, за продажей всех душ, чудный лес и земли до двух тысяч десятин. Идея ее прекрасна и вполне благородна: она не желает, чтобы на ее земле жили рабы. Идея совершенно либеральная и совсем английская. Она намерена купить мериносов и устроить свою собственную охоту. Новый екатеринославский жандармский штаб-офицер являлся к мистрис Сквейрс. Он привез очень дружеское письмо от генерала Дубельта. Он сначала ее уговаривал остаться в Екатеринославе, но решился сам ехать вместе с мисс Пенелоп, чтобы устроить ее дела с крестьянами. Он давно знаком с мистрис Сквейрс и даже слывет за отца мисс Пенелоп. Я бы другому и не отдала бы. Но, пожалуйста, чтобы это было между нами. Жандармский полковник теперь сам очень хлопочет, чтобы мать устроилась в Ростове. У него будет там пристанище, и многое можно узнать под рукой.
№ 107. Д<ЕЛОЖ>, УРОЖДЕННОЙ МЮЕЛЬ
12 апреля 1839 года
…Она вдруг начала мне говорить с самодовольством про свои милые ножки, которые обуты были в очень тесные башмаки, так что башмаки врезывались в кожу и производили сильное давление: кожа так и выступала с обеих сторон. Ноги ее не прельщали никого, разве очень юных людей, которые засматривались на них. Ей было около сорока лет и, пожалуй, с хвостиком.
— Я тогда прекратила разговор, завязавшийся совсем неловко, — признайтесь сами, — в присутствии милейшей мисс Пенелоп, не знавшей, где укрыть свою голову, потому что ее английские идеи о равенстве, о личной свободе слишком живо сохранились у ней при ее английском воспитании.
— Но прежде всего я не терплю, чтобы все говорили о моих ножках. Они в самом деле очень хороши, даже говорят, что они очень умны;[62] многие находят, что у них своя физиономия.
Я приподняла в эту минуту ее ножку, шаловливо улыбающуюся в своих черных атласных башмачках, и положила сперва левую ее ножку, а потом и правую на мои колени. Странную вещь я заметила в ногах: ноги двигались свободно, как следовало, но вокруг ноги башмаки, спиравшие ее очень туго, были пришиты к чулкам.
— Мой брат бывает очень нескромен, особливо когда он пьян. Он очень был возбужден, он осушал коньяк флакон за флаконом, — вы сами видели, что тут скрывать? — он желал помочь пищеварению, он наелся пасхи, красных яиц, съел два куска паштета, очень большой кусок ветчины. Завтрак этот остается вплоть до воскресенья фоминой недели. Он наверное стал бы говорить глупости и завираться насчет моих ног. Я уж его наизусть знаю, и я терпеть не могу, чтобы о них говорили, особенно в присутствии сына, становящегося уже мужчиной. Сын мой все смотрит на мои ноги и очень ревниво относится к неуместным шуткам своего дяди. Я иногда думаю, что он влюблен в меня.
Мы можем помочь делу. Ведь брат ее был в связи с ней еще до свадьбы ее, она мне сама говорила. Она сознается в шести любовных связях, если ей можно верить. У ней наверное было по крайней мере в шесть раз более. Она постоянно повторяет имена графа Самойлова, графа Адама Ржевусского, командующего чудным кирасирским полком принца Альбрехта; она постоянно повторяет: «Когда я была с Самойловым; тогда я жила с Ржевусским; это было во времена князя Льва Радзивилла; тогда я была с Безобразовым, как весело было тогда в Варшаве! Он был маленьким офицером в желтых кирасирах. Еще так недавно я жила с Иоасафом Нелидовым», — и больше всего и чаще всего она говорила с увлечением о князе Сергее Трубецком. Она его любит еще и теперь. Она навзрыд плакала, говоря о Трубецком: «Мне его Самойлов привез в Вознесенск. Мы расстались в прошлом году. Я очень боялась, чтобы он мне не дал дурной болезни. Он связался с Мусиной-Пушкиной». Вот я и насчитала их восемь. А толстый адъютант ее полуживого мужа, который рта не разжимает и смотрит за конюшнями? Я голову отдаю, что он ее любовник. Мисс Пенелоп его ненавидит.
Князь вошел в комнату с двумя племянницами. На них надеты были их бархатные салопы, сшитые на живую нитку; вместо аграмантов пришиты были белые бумажки. Она вовсе не убрала своих ног с моих колен. Брат подошел и прислонился к ее ногам, поцеловал их, опираясь почти невежливо своими руками о мои колени. Он, впрочем, очень искусно вывернулся из этого деликатного положения, сказав: «Чудная ножка моей сестры так мило покоится на своем жертвеннике, что надобно быть неверным, чтобы перед ним не преклониться». Племянницы просили позволения идти с дядей в мастерскую поторопить работу.
— Весь мой магазин и все мои работницы к вашим услугам, — сказала, показываясь в дверях, мистрис Сквейрс, еще очень видная женщина, хотя и с проседью (ей было около тридцати восьми или сорока лет, но не больше); с манерами очень утонченными, она выглядела совершенно леди. Она сохраняла звание и жалованье гувернантки племянниц генеральши.
№ 108. <Г-ЖЕ ДЕЛОЖ>
Суббота, 13 апреля 1839 года
Мистрис Сквейрс пришла донести о важном происшествии: мои работницы все до одной перепились. Бочки с вином в соседнем подвале лопнули, и водка так и течет в скважины и льется в грязный ручей. Они все устроились к водке и стали ее лежа пить. Это было сегодня утром. Их шумные крики подняли нас всех на ноги. Сами княжны прежде всего встрепенулись и подняли народ, чтобы их унимать. Их насилу могли собрать и ввести в мастерскую, где они получили должное.
— Браво, — сказала генеральша, — мои племянницы, право, молодцы, у них, видно, в жилах аристократическая кровь, — и, подозвав, поцеловала их, — да мы все вместе пойдем, — сказала генеральша, — если вы желаете посмотреть, — и сделала знак, чтобы племянницы надевали свои шляпы.
— Мне очень любопытно ознакомиться с обстановкой мастерской, — сказала я, — но только с условием, чтобы полиция присутствовала при этом, нам нужен надежный эскорт. Я очень боюсь взбунтовавшихся женщин, особенно пьяных.
Мисс Пенелоп пошла предупредить полицию. Князь мне предложил свою руку, что я с большой охотой приняла. У него такое славное лицо. Пословица говорит верно: большой нос не портит красивого лица[63]. Он азиатского происхождения и, кажется, грузин или армянин, как равно и сестра его. У ней тот же нос и вовсе не безобразен. Князь смотрит по прямоте характера более грузином, а генеральша смахивает на коварного армянина: у нее нос в рот просится. Портреты, висящие в гостиной, объясняют эту игру природы. В середине висит портрет чудной женщины правильного греческого типа: это мать обоих; налево висит портрет старого князя в гусарском мундире, с Георгием в петлице, времен Екатерины; направо от дамы, в красном мундире с черными бархатными обшлагами, с мальтийским орденом, висит портрет приятеля дома, очень богатого заводчика, весьма красивого мужчины, несомненно,
