что радости, даже тихой, я не ощущал, но, насколько я помню, корвалол мне не требовался. Впрочем, капризная память один случай нехотя вернула.
Когда я был студентом, то не совсем трезвый, вернее, совсем нетрезвый, возвращался домой с одной вечеринки. Наступила поздняя ночь, и улицы были совершенно пустынны. Я уже почти подошел к своему дому и, заглянув в открытую калитку соседей, заметил прислоненную к стене крышку гроба и несколько венков. Помимо своей воли, я зашел в дом и увидел сидящую подле гроба вдову. Кроме нее в комнате никого не было. Она и ее муж были едва знакомые мне соседи. И вот теперь, – уже не помню, как звали хозяина, – он навечно застыл в монументально-унылой позе. Женщина, оглянувшись на мои шаги, слегка кивнула и снова обратила взор на мужа. Я стал мучительно и безрезультатно припоминать события, хоть каким-то образом связанные с покойным. Кажется, пару раз я давал ему закурить и один раз за что-то послал в пешее эротическое путешествие. Больших по значимости событий, хоть убей, я не мог вспомнить. Вдруг совершенно непроизвольно слезы потекли из моих глаз, и я с трудом крепился, чтобы всерьез не заплакать. Однако вскоре всхлипы нарушили звенящую тишину в комнате, и я уже громко рыдал, не сдерживая себя.
Вдова удивленно взглянула на поверженного горем соседа и, поднявшись со стула, принялась меня утешать. Таким рыданиям, видимо, позавидовали бы восточные профессиональные плакальщицы – лишь лицо свое я не раздирал ногтями. Самое странное заключалось в том, что мне совершенно не было жалко ни умершего соседа, ни вдову и скорби я никакой не испытывал, но эмоции буквально захлестывали сознание. Мои стенания были столь убедительны и искренни, что женщина вывела меня на улицу, где я немного успокоился, и попросила закурить. Мы молча задымили сигаретами. Я достал из кармана носовой платок и вытер глаза. Вдова затушила окурок о кирпичную стену, щелчком швырнула его в кусты и пошла в дом. В дверях остановилась и, слегка повернув голову в мою сторону, сказала:
– Ох, и козел же он был!
– В данной ситуации я не вижу ничего особенного, – врач улыбнулся моей последней фразе. – Как известно, алкоголь – сильный эмоциональный возбудитель, вот твоя психика и не выдержала напряжения в достаточно неординарной обстановке.
– Скорее всего, – согласился я. – А может, это лишняя водка глазами выходила.
– Так что ничего страшного: гуляй по кладбищу, думай о бренности бытия, размышляй о вечном, – словно не услышав моей ремарки, банально завершил разговор приятель и похлопал меня по плечу.
«Ну да… – С одной стороны, если не обдумывать жизнь, то и жить незачем, но с другой – когда не думаешь, то многое становится ясным».
В который раз убеждаюсь в том, что поход к психиатру – никчемное, бесполезное занятие: люди нередко чувствуют и совершают поступки не в соответствии с действительными фактами, а исходя из субъективного отношения к этим фактам. Предположим, я могу допустить мысль, что вино и женщины – в избытке, конечно – это плохо. Но вряд ли она перерастет в стойкое убеждение, какими бы вескими доводами передо мной ни манипулировали. Надо не только прислушиваться к советам докторов, но и, повинуясь внутреннему голосу, учиться нарушать некоторые из их запретов.
VIII
В какой-то день я, как обычно, подъехал к кладбищу и увидел на его воротах объявление, гласившее о том, что ритуальным мастерским срочно требуется художник. Не раздумывая ни минуты, я скорым шагом направился к административному зданию.
В своем кабинете меня принял инженер Копылов.
– Выпиваете? – он пристально и, как мне показалось, подозрительно рассматривал мое лицо. – А то, знаете ли… – начальник долго подбирал слова, но смог выдвинуть лишь главный, на его взгляд, критерий профпригодности работников ритуального сервиса, – пьяницы нам не нужны. С художником, работавшим до вас, руководству пришлось расстаться.
– Они, к сожалению, никому не нужны, – заметил я и подумал, что алкоголь – неизбежное дополнение к такому ремеслу. Как, например, молоко – маляру.
Инженер сказал, чтобы я завтра пришел с документами и повел меня знакомиться с коллективом.
Больше всех обрадовался новому специалисту скульптор Калошин, которому, отвлекаясь от основной работы, приходилось делать надписи на лентах.
– Ну, наконец-то, Владимирыч, – он обернулся к Копылову. – Новый художник в могилу не упадет? – захохотал ваятель.
– Я его уже предупредил, – нахмурился инженер. – Это – бригадир, – он кивнул на скульптора, – ваш прямой начальник.
Бригадир вначале показался мне грубым, даже резким. Одет в выцветшую, некогда черную робу. На голове черная же беретка. Огромного роста, лицо широкое, красное, глаза чуть навыкате, с тяжелыми набрякшими веками. «Очевидно, любит выпить», – подумал я. Определение персона к нему явно не подходило. Но, оказалось, я ошибался.
– Виталий, – протянул мне руку Калошин. – Ты не обижайся, у нас тут такая история весной приключилась. Почти детективная …
Скульптор положил на гранитную плиту рукавицы и, приготовившись к рассказу, сел на них. Копылов раздраженно махнул рукой и пошел к выходу. В дверях остановился и сказал, очевидно, обращаясь ко мне:
– Завтра в восемь я жду вас с документами в моем кабинете.
– Еврей. Но в остальном – человек неплохой, – представил будущего начальника Калошин, когда тот скрылся за оградой.
– Мне тоже доводилось встречаться с неплохими людьми, и при этом, не все из них обязательно были евреями. Но самое удивительное заключается в том, что иногда мне попадались и плохие люди. Эта группа также не отличалась единством этноса, – я полез в карман за сигаретами. Видимо, Калошин живет с непоколебимым убеждением в том, что Россия пребывает в таком плачевном состоянии только по вине евреев. Но если спросить его, при чем тут евреи, он будет долго и эмоционально рассуждать о национальной идее, цитировать философа Розанова, но, скорее всего, ничего внятного так и не произнесет. – Англичанина как-то спросили, почему у них в стране нет антисемитизма. Он ответил – лишь потому, что мы не считаем себя хуже евреев.
– Это я так, к слову, – скульптор зачем-то надел и тут же снял пылезащитные очки, протер их о рубашку и, слегка прищурившись, покосился на меня: не соратник. – Копылов ввел дурацкое правило – в рабочее время не употреблять спиртные напитки, но кто его придерживается, да, Коля?
Подошедший плотник радостно закивал и сел рядом с бригадиром.
– Поэтому вечером – по просьбе родственников, конечно, – мы поминаем погребенных за день людей. Бывает, что за день Юрка с Червоном – это наши копачи – приносят пять-шесть бутылок водки. Твой предшественник, надо отметить, тоже не дурак был выпить, всё к шкафчику подходил, да наливал себе по «соточке». Порой, за написанием эпитафий и засыпал. Мы его прозвали Бронзовый Лоб. Краска-то на ленте не сразу высыхает, а художника после очередной дозы обычно в сон клонит. Вот он головкой и промокал свежий текст, – пояснил прозвище коллеги Калошин. – Бывало, проснется, а на лбу две-три бронзовые буквы сияют. Однако смывал быстро, ибо это была улика для Копылова. Когда инженер уходил, коллектив дружно садился за стол и скорбел по умершим, – ерничал ваятель. – Беспечальные ежевечерние, а порой и ночные тризны вскоре избавили весь коллектив от элементарной трудовой дисциплины, что, по меньшей мере, насторожило нашего инженера. – Калошин задумался, вспоминая. – Думаю, в тот мартовский вечер Бронзовый Лоб все-таки немножко перебрал, так как свалился в вырытую для завтрашнего захоронения могилу и благополучно там уснул. К сожалению, вода, которая была на дне ямы, ночью замерзла. В природный физический процесс оказался втянут и плащ художника – его полы намертво примерзли к земле-матушке.
