Роман, написанный иглой

— Я на тебя рассержусь, подружка. Заладила одно и то же. Звёздочка исчезла, писем нет. Может, и есть тебе письмо. Только Ильяс-почтальон, говорят, вторые сутки пьёт без просыпу. Никогда такого с ним но было. Ну, выпьет малость, а тут как с цепи сорвался…

Она не договорила — навстречу им тяжело шагал Ильяс-палван. Небритый, в глазах тоска, смятение, боль. Богатырь шагал и ничего не видел. Он чуть не налетел на подруг. Света тут же съязвила:

— Ассалам алейкум, Ильяс-ака! Что же это вы знакомых не замечаете… Спешите на лекцию о вреде алкоголя?

Ильяс вздрогнул, остановился как вкопанный. Потом невидящие глаза его уставились на Свету, и девушка съёжилась от страха. Жуткий взгляд! И самое страшное то, что Ильяс, оказывается, не пьян…

Богатырь стоял, стоял, не проронив ни звука.

— Что с вами? — не выдержала Мухаббат. — Ильяс-ака, заболели? Плохо вам…

— П-п-пошшш-ли д-домой… — Он не сказал — тихо прорычал.

Девушки перепугались.

— Мухаббат… С-соловейчик, умоляю… Вернитесь домой. Я трезвый и ничего плохого… — он вдруг всхлипнул, и это совсем перепугало подруг.

— Что с вами, Ильяс-ака? — голос у Мухаббат дрогнул.

— Идёмте… идёмте.

И такая тоска, такое горе стонали в его голосе, что девушки отшатнулись.

— Пойдёмте…

Они пошли. Молча. Тяжело дыша. Ильяса качало из стороны в сторону. Ему было очень худо. Они зашли в дом. Ильяс-палван в совершеннейшем затмении, прямо в сапогах, прошагал в комнату Мухаббат. Тяжело опустился на сундук. Девушки, ошеломлённые, выжидательно молчали.

Он заговорил. Шёпотом. Сбивчиво. Задыхаясь:

— Света, уйди… Нет, не уходи, Соловейчик… Я распечатал его… не мог иначе, Соловейчик!.. Оно… Два дня…

Мухаббат в предчувствии чего-то страшного, непоправимого похолодела. Озноб пробежал по спине, подкатил к горлу. Она прижала ладони к щекам — ледяным, деревянным. Дрогнули губы, плечи. Она чувствовала себя человеком, который стоит на краю пропасти, охваченный ужасом смерти, и вдруг, сжав в кулак волю, шагнул навстречу вечной тьме.

— Дайте… Дайте письмо.

Ильяс-палван сгорбился, заёрзал, жалобно скрипнул старинный сундук под непомерной тяжестью его могучего тела.

— Дайте!

Богатырь сунул прыгающие пальцы за пазуху, вытащил серый самодельный конверт.

— Прости меня, Соловейчик! Я не мог не прочитать… Два дня прятал… А п-потом подумал… Всё равно…

— Он умер? — Мухаббат спросила тихо, внешне спокойно. Света смотрела на конверт во все глаза, содрогаясь от скользкого, противного страха, разливавшегося по всему телу.

— Жив, — тихо ответил Ильяс.

— Так что же вы!.. — Мухаббат привскочила от радости, схватила конверт.

Ильяс-палван закрыл лицо громадными ладонями. А Света хлопнула Ильяса по плечу.

— У-у-у, медведь, до смерти напугал. Разве так шутят?

Она перевела взгляд на подругу и замерла: по лицу Мухаббат разливалась белая-белая краска.

Ничего более ужасного Света никогда в жизни не видала. Меловая статуя! И губы меловые, и глаза.

— Мухабба-а-а-т!..

Мухаббат качнулась, повалилась плашмя. На шум вбежала тётушка Санобар, охнула, кинулась к дочери. Света стояла в оцепенении. Ильяс-палван по-прежнему сидел сгорбившись на сундуке, и сундук жалобно поскрипывал под непомерной тяжестью.

Сколько прошло времени? Минута. Час. Год. Тысяча лет.

Зачем она вернулась оттуда? Как было хорошо, когда ничего не было. Она обвела глазами комнату. Заплаканные глаза матери, Светы, Евдокии Васильевны…

— Уйдите все… Не сердитесь. Я должна побыть немного одна.

И вот она одна. Письмо лежит рядом, на постели. Мухаббат протянула руку, взяла письмо. Каждая буква его навсегда отпечаталась в её сердце. Навеки. И всё равно Мухаббат развернула листок. Её тянуло к нему, как пьяницу к рюмке — к роковой рюмке, которая, может быть, оборвёт его жизнь.

Незнакомый нервный почерк, листок из блокнота с зубчатым краем по месту отрыва.

«Дорогая Мухаббат!

Рустам жив — и это главное. Я пишу под его диктовку. Он диктует, но пишу я не то, что ему хочется. Я только притворяюсь, будто выполняю его волю. В действительности я пишу то, что Рустам попросит меня или кого-нибудь другого через неделю, через месяц. Обязательно, непременно, неизбежно. Ибо он любит тебя, Мухаббат.

А сейчас он отрекается от своей любви. Отрекается — потому что любит тебя.

Будь мужественна, подруга. Рустам — слепой навсегда. Это война, Мухаббат. Он весь изранен, но это пройдет. Только глаза — навсегда! Он очень, очень любит тебя! И если ты действительно его любишь, ты не оставишь его. Он ослеп и беспомощен. Но он — твой. Понимаешь, — твой!

Подруга моя! Не удивляйся тому, что называю тебя подругой. Света, должно быть, рассказывала тебе о Кате из Нальчика. Катя — это я. Но подруга ты мне ещё и потому, что наши с тобой судьбы схожи. Через несколько дней меня эвакуируют в Пензу (я тоже ранена). Там в госпитале лежит мой Фазыл — изувеченный, беспомощный и слабый, как ребёнок.

Фазылу ампутировали ногу. Другая нога тоже искалечена. И всё равно Фазыл мой. Слышишь? Мой!

Понимаю, моё несчастье ничто в сравнении с твоим…»

Мухаббат осторожно положила письмо на грудь, некоторое время прислушивалась: листок из блокнота жжёт, давит многопудовой тяжестью; вздохнула коротко — и вновь её не стало.

… Она то приходила в себя, то теряла сознание. Бредила легко, не ощущая горя… Рустам в белом кителе с отложным воротничком идёт ей навстречу, улыбаясь. Глаза его сияют от счастья. Какие у него глаза! Как тёмный янтарь, с искорками, они заглядывают в самую душу, ласкают, смеются, ликуют… Кто это сказал: «Глаза— зеркало души».

Лица матери, Светы, много-много лиц… Почему они озабочены? Плачут… Странно. Кто эта древняя старушка, седая, как лунь? Из угасших глаз её льются слёзы… Боже! Ведь это Хаджия-хола — мама Рустама! Но ведь ей нет и пятидесяти. Тётушка Хаджия, что с вами?..

Тьма. Звенящая тишина… Вновь скорбные лица. В чём дело? Уж не хоронят ли кого-то? Рустам, кого хоронят?!

О-о-о… Уж не меня ли? Зачем!.. Рустамджан, нам с тобой жить да жить. Произошла ошибка.

И опять тьма, иссушающая мозг тишина, чёрная бездна…

Рустамджан, где ты? Отзови-и-ись!

Она открыла глаза, увидела склонившуюся мать, Свету, тётушку Хаджию — простоволосую и седую.

— Что с вами, тётушка?..

Женщина заплакала — тихо, без слёз. Мухаббат стало страшно. Хаджия-хола плачет без слёз… Иссякли слёзы! Их нет… Сколько же прошло времени?

— Какое сегодня число? — она еле шевелила губами. Но её всё же поняли.

— Двадцатое… Двадцатое апреля, — ответила Света и ласково погладила подругу по холодному,