нашего цеха страдает от своего несовершенства — в основном это самодовольные люди, которые не стесняются говорить: “Ты видел, как я замечательно сыграл эту роль?”». Еще Гердт отмечал: «Раздражает какая-то эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве. Шкалу оценок надо составлять с умом и тактом и, прежде всего, трезво оценивать себя».
Гердт, хорошо знавший художника Ореста Георгиевича Верейского, отмечал, что ни разу не видел в его доме (а жили они рядом в Пахре) ни одной его картины на стене: «Не мог он вывесить себя, для него это было невозможно… И я, в свою очередь, не могу себе представить, чтобы я назвал собственное выступление “творческим вечером”. Физически не в состоянии выговорить фразу: “мое творчество”.
Это же получится, что я — Творец! Актерство — ремесло…»
Зиновий Ефимович никогда не ставил себя слишком высоко — даже для себя, не то что для человечества: «Никогда не думал о своей избранности или исключительности. Я просто привык выслушивать комплименты про себя, зная: “Давай, болтай, деточка. Я-то знаю, чего стою!”». В одной из книг он вычитал фразу: «Вопросы — признак молодости, ответы — признак старости». Но говорил про себя: «Я не потерял интерес к жизни, не разучился задавать вопросы. Меня очень занимает постижение художественной истины».
И снова Хаит: «Гердт был абсолютно доступен, но не любил панибратства. Любил шутить, балагурить, но когда перегибали палку, он сразу же делал так, что человек сам осекался. Сколько раз мы занимали у него деньги!.. Это было святое — получить зарплату (шестьдесят рублей, с вычетом из них всех налогов — за бездетность и прочих) и тут же занять у кого-нибудь еще трояк, пятерочку или десятку. Мы были молоды, спиртное стоило дешево, мы брали литр и ехали к кому-то в гости, где уже была готова какая-то закуска. Смех, анекдоты, танцы, философские разговоры… Гердт, едва уловив в глазах кого-нибудь из нас еще только мысль о том, чтобы попросить взаймы, всегда сразу же спрашивал: “Сколько и до какого?” И всегда был очень щедр. Никогда не отказывал.
Он любил женщин. Эта страсть присуща всем нормальным мужчинам, но в нем она существовала в каком-то другом коэффициенте, в другом эквиваленте. Он был элегантен и даже экстравагантен по отношению к женщинам и абсолютно бескорыстен. Больше всего он ценил в женщине именно женщину, очаровательное создание, несмотря ни на возраст, ни на ее жизненные обстоятельства, ни на ее недостатки. В любой женщине он видел, прежде всего, хрупкое создание, которое нужно охранять и оберегать, ухаживать как за цветком. Внешность ни о чем ему не говорила. “Женщина, — говорил нам Зиновий Ефимович, — это не мы с вами. Это другое создание. Она несравненно выше мужчины”…»
Однажды с Гердтом случилась смешная история, о которой тоже рассказал Хаит: «У нас в театре работала администратор Цецилия Михайловна Вортман. Это была всеобщая любимица. Мы ее звали Цилей. Добрее человека я просто не встречал. Она была добрая до абсурда. Она была уже в годах, но очень любила себя, холила, была полненькой и невероятно обаятельной. И вот однажды мы приехали на гастроли в Ярославль. А надо сказать, Зиновий Ефимович любил женщин приобнять, поцеловать, нежно взять за талию… Это у нас в театре было — как зажечь спичку!.. Никто не стеснялся, все любили друг друга как братья и сестры. Мы всегда целовались друг с другом, когда встречались, когда прощались…
Наша Цецилия Михайловна как администратор всегда выезжала вперед труппы, подготавливала гостиничные номера по заказанному списку и так далее.
И вот наш автобус подъезжает к гостинице. Мы высаживаемся, разгружаем чемоданы, кофры и через стеклянные стены гостиницы видим Цилю, оживленно беседующую у окошечка администратора. Мы ее видим, а она нас еще нет. Гердт, двинувшись вперед, вдруг оборачивается к нам, следующим за ним, подает знак, чтобы мы все остановились и заткнулись. Подкрадывается сзади к Циле и хватает ее обеими руками за очень объемные ягодицы. Циля обычно на такие невинные вещи реагировала очень спокойно, типа “ой, кто это?”. Здесь к нам лицом поворачивается незнакомая женщина (как оказалось, профессор- химик, приехавшая на какой-то симпозиум) и… Прежде чем она успела что-то вымолвить, Гердт трагически схватился за голову, потом замахал руками: “Боже мой!!! Господи!.. Простите меня, умоляю!.. Какой кошмар!” Мы все расхохотались, а дама, как ни в чем не бывало, говорит Гердту: “Ну что такого? Я понимаю, просто ошиблись жопой!” Гердт, принеся тысячу извинений, объяснил даме, что она просто очень похожа на “нашу Цилю”…»
Когда Цецилии Михайловне поведали эту историю, она, посмеявшись, упрекала Гердта: «Ну как ты мог перепутать?!»
А вот что мне рассказала заведующая литературной частью театра Образцова, главный хранитель музея кукол Наталья Андреевна Кострова: «Он был и человек и актер вместе, то есть его темперамент, его натура актерская до мозга костей, она вот еще как проявлялась. Когда он работал в “Необыкновенном концерте”, когда конферансье играл, я вообще очень любила смотреть этот спектакль за кулисами, как работают актеры, как слаженно, как удивительно точно, виртуозно и легко — так оно ощущалось. Когда Зиновий Ефимович работал, я просто наблюдала за каждым его движением, и бывали такие спектакли, когда Гердт становился непохожим на самого себя.
Он работал сосредоточенно, легко, азартно, играючи, все было играючи. Но иногда бывало так, что я где-то просто его не узнавала, была в полном восхищении, не понимая, что произошло. Почему? Он вот сейчас играет, как всегда, легко, творчески удивительный образ конферансье. В какие-то моменты в спектакле он был неузнаваем, он весь светился, он был красив, как бог, и вот с этой его припрыжкой, у него одна нога была короче, это был просто танец рукой (а конферансье, между прочим — кукла тяжелая), но он просто летал и у него из его нутра слова, фразы, игра с публикой, игра с другими персонажами — она была просто восхитительно прекрасна, восхитительно азартна, восхитительно дурашлива. Прекрасный актер, и конферансье у него был насыщенный, энергичный, блестящий.
Оказывается, за кулисами, кроме меня, к которой, естественно, все привыкли, находилась какая-то женщина, не из театра. Может быть, она была корреспондент, журналист, может быть, чья-то знакомая, а может быть, специально пришла брать интервью у Гердта. И он-то, оказывается, блистал и для нее тоже! И эта женщина, открыв рот, глаза сияют, смотрит на него тоже как просто на какое-то божественное произведение. Вот так он искрил еще больше, еще сильнее, когда ему надо было еще и покорить женщину. И вот это был действительно восторг! Актер ведь и любимец женщин, и любитель».
И еще из рассказов Ляпидевского: «Гердт на дух не переносил вранья, нечестности. Сплетни, косые взгляды — к этому он был жесток. Всегда защищал слабых, вплоть до скандала. Я помню, как мы должны были выезжать куда-то за границу. И вдруг в списке не оказалось фамилии человека, который имеет в спектакле свою партию, который всегда делал свое дело честно и добросовестно, который раньше выезжал с нами без каких-либо проблем уже много лет. Оказалось, что его заменили на очень посредственного актера, которого кому-то надо было “вывезти”. Гердт пошел к Образцову, выложил на стол свой загранпаспорт и сказал: “Я никуда не поеду, если не поедет вот этот человек”. Сергей Владимирович, конечно, не смог никуда деться. Справедливость была восстановлена, и мы все были очень довольны такой принципиальностью. Эта была грандиозная защита. Конечно, Сергей Владимирович Образцов по своему характеру не мог терпеть таких акций Гердта. Он понимал их по-своему, и в восемьдесят втором году Гердта вызвали в Министерство культуры. Там, в кабинете, тогдашний министр пересказал Зиновию Ефимовичу ультиматум Образцова: “Или Гердт, или я”».
Как уже говорилось, к тому времени Гердт и сам созрел для ухода из театра Образцова. Он вспоминал: «Но как ни интересно мне было работать в кукольном театре, я всегда мечтал о драматической сцене, хотел сыграть трагическую роль. Меня угнетало, что во мне видели комика, а я по натуре совсем другой человек. Моя самая любимая роль — король Лир, которого я сыграл за кадром в фильме Козинцева. А потом Валерий Фокин пригласил меня в Театр им. Ермоловой. И это был новый виток судьбы, которая всегда ко мне благоволила… Потом была роль в “Костюмере”, где Валерий был главным режиссером. Он привез пьесу, ее перевела Померанцева, и мы убрали одну линию: костюмер любит актера чувственно. Мне это было неинтересно. Мне было интересно другое — как человек любит талант, служит таланту. Партнером моим был Всеволод Якут, замечательный актер. Мы были дружны лет сорок до этого. Но только по линии выпивки».
И еще малоизвестная страница из жизни Гердта: летом 1946 года художественная мастерская ЦДРИ выпустила брошюру «Как показывать фокусы». Можно было бы написать о ней в главе «Гердт о профессии
