никем не было зафиксировано». Вот один из пересказанных им эпизодов. В марте 1955 года после смерти Виктора Скворцова его вдова с сыновьями уехала в Казань. Перед посадкой в такси решили, что Владимиру лучше надеть отцово пальто — оно теплее. Только на вокзале обнаружилось, что билеты он оставил в карманах своего пальто. Как на него гневались родные! И только дядя Зяма превратил эту историю в комедию. Он стал изображать в красках, как, с какими ощущениями его племянник станет ощупывать каждый из карманов своего пальто. Все кончилось хорошо — кто-то из родственников успел сбегать домой и принести билеты до отхода поезда.
Итак, к середине 1930-х Гердт окончательно обосновался в Москве.
Одним из близких друзей его юности, да и всей жизни был Исай Кузнецов — писатель, ветеран войны, автор сценариев таких фильмов, как «Достояние республики», «Москва — Кассиопея», «Мой папа — капитан». Незадолго до кончины Кузнецова, летом 2010 года, я общался с ним. Встретились мы у него дома. Хотя Исаю Константиновичу было уже за девяносто, в тот день он был бодр, в хорошем настроении.
«Зяма был не только моим первым, но и самым близким другом, — рассказал он мне. — А в начале нашего знакомства — единственным. Незадолго до знакомства с Зямой я переехал с семьей из Ленинграда в Москву. Нам было тогда по 16–17 лет, это было во время учебы в ФЗУ при Электрозаводе. Я учился на слесаря-инструментальщика, он — на слесаря-лекальщика, специальность более тонкая. Впрочем, ни он, ни я вовсе не мечтали отдать этим профессиям всю свою жизнь. ФЗУ — это два года рабочего стажа, необходимые в те времена для поступления в какой бы то ни было институт. Однако все сложилось иначе: ни он, ни я в институт так и не поступили…»
Вскоре знакомство Гердта с Кузнецовым перешло в дружбу. Исай Константинович рассказывал, что они подружились на всю жизнь. Вместе с Гердтом в ноябре 1932 года пришли в ТРАМ — театр рабочей молодежи. При многих заводах тогда существовали драмкружки, но ТРАМ при Электрозаводе имени Куйбышева отличался от них — хотя бы тем, что им с 1934 года руководил Валентин Плучек, ученик самого Мейерхольда, будущий создатель знаменитого Театра сатиры. До него руководителем ТРАМа был Василий Юльевич Никуличев. Этот деятельный человек выбил для театра постоянное помещение в клубе «Мосэнерго» на Раушской набережной. Он поставил «Фантазию» Козьмы Пруткова, а позже «Свои люди — сочтемся» и «Бедность — не порок» Островского. В последнем спектакле Зиновий Гердт играл маленькую роль англичанина, но первую свою роль он исполнил в «Свадьбе Фигаро» Бомарше, которую поставил Плучек.
Исай Константинович вспоминал: «Потом сюда впервые пришел Валентин Николаевич Плучек, его Никуличев пригласил для совместного руководства. С его приходом наш коллектив стал меняться.
Плучек принес с собой то, чего не хватало Никуличеву — подлинную культуру театра. И, как обычно бывает в театре, коллектив раскололся по принципу приверженности тому или другому руководителю. Мы с Зямой предпочли Плучека». В мае 1938 года на базе ТРАМа была создана Государственная театральная московская студия, которой руководили драматург Алексей Арбузов и режиссер Валентин Плучек. Это событие стало водоразделом в судьбе Гердта: если в ТРАМе он был рабочим пареньком, в свободное время играющим в театре, то в новой студии сделался профессиональным актером.
К этому времени он был уже решительно нацелен на театральную карьеру и овладевал необходимыми для этого знаниями и навыками. Он посещал московские театры, наблюдая за игрой знаменитых актеров — благо театров в столице тогда было не меньше, чем сейчас, а блестящих актеров, пожалуй, даже побольше. И конечно же запоем читал — записавшись в Публичную библиотеку, читал и драмы, и прозу, и поэзию, ту самую русскую поэзию, которая на всю жизнь стала для него поддержкой и опорой. По словам Кузнецова, «Зяма часто вспоминал своего школьного учителя литературы, привившего ему любовь к поэзии. Отчасти и эта любовь к стихам сближала нас. Мы часто бродили по городу и читали стихи. То он читает, я слушаю, шепча за ним знакомые строки, то читаю я, то оба вместе, в два голоса — Маяковского, Багрицкого, Блока, Пушкина и, конечно, Пастернака, открытого нами недавно и сразу ставшего любимым». Спустя много лет Гердт писал: «Вообще я в любую поездку, как правило, беру синий том Пастернака, уже изрядно потрепанный. Мне всегда интересно открывать в нем новые глубины. Это у меня извечная и неизбывная страсть — русская поэзия. С годами власть этой привычки становится все беспредельней, и думаешь иногда, а не старее ли со стороны человек, шепчущий какие-то строки (впрочем, это можно пережить). В моей памяти тысячи строк, и нет большего наслаждения, чем восстанавливать какую-то очень нужную для тебя именно сейчас. Эта работа идет постоянно. Всю жизнь, где бы я ни был…»
Продолжим цитировать Исая Кузнецова: «Человеком, открывшим нам другие имена в поэзии — Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Ходасевича, — был Валентин Николаевич Плучек. Началось еще в ТРАМе, продолжалось и в студии. Он читал стихи сам, приглашал известных чтецов, побуждал нас ходить на концерты Яхонтова. В физкультурном зале школы, напротив консерватории, мы слушали нигде не напечатанные стихи Мандельштама, Цветаевой, Ходасевича. Помню тогдашний “самиздат” — потрепанные рукописи цветаевского “Казановы”, стихов Ходасевича и Мандельштама…
Зяма и сам писал стихи. У меня сохранилось несколько его стихотворений, присланных мне в конце войны на фронт.
Среди этих стихов есть несколько строк, особенно мне дорогих. В полушуточном стихотворении он пишет о своих друзьях:
Грек — это Максим Селескириди (Греков), воевавший в тылу врага, русский — Женя Долгополов, любимец студии, человек действительно с широким, добрым сердцем, — увы, с войны так и не вернувшийся…
Что касается третьего, то слова о его мудрости, конечно, лишь дружеское преувеличение и прежде всего свидетельство верности дружбе самого автора. Но своих стихов он не читал. Он слишком хорошо знал, что такое подлинная поэзия. Читал тех, кого любил… Не случайно возникла дружба студии с молодыми поэтами Борисом Слуцким, Давидом Самойловым, Женей Аграновичем, Николаем Майоровым, Борисом Смоленским, приведенными к нам Мишей Львовским».
Поэт и сценарист Михаил Григорьевич Львовский был близок к Гердту и Кузнецову. К тому же они с Гердтом оказались соседями, что в немалой степени способствовало их дружбе. Львовский вспоминал: «Мы с Зиновием Ефимовичем были соседями, жили в деревянном двухэтажном доме (2-й Астра-дамский проезд, чуть дальше трамвайная остановка с романтическим названием “Соломенная сторожка”). Во дворике нашего дома зимой лихо рубили дрова, а в летние дни на керогазах варили варенье в медных тазах, а подчас без всякого стеснения мыли головы, поливая друг другу из кувшина. На крыльцо выходили чистить ботинки. Весной 39-го часто наблюдал, как очень молодой человек через час после возвращения с работы выходил на крыльцо, красиво одетый, будто на праздник, и тщательно наводил глянец на модные черные ботинки». Сперва Гердт не понравился Львовскому, показался пижоном, человеком легкомысленным, но первый же разговор показал, что у них много общего. Скоро Зяма привел Михаила в студию, и теперь они вместе шли туда каждый день после работы и нередко возвращались ночью. Когда трамваи прекращали
