восьмеркой отпрысками, и бродяжничающие юнцы. Парк в дождливые выходные производит угрюмое, удручающее впечатление — места потерянного времени и нулевого выбора.
Джон и Клив уселись на мокрую скамейку, спрятали руки под мышки и уставились в пространство. Мимолетная связь Джона с Ли подействовала на Клива сильнее, чем на кого-либо другого, даже больше, чем на Петру. Неотступно тревожила, словно раскрошившийся зуб. Знание, что это случилось, но неизвестно каким именно образом, служило постоянным раздражителем и то и дело заставляло о себе говорить.
— Джон, ты можешь мне помочь, — заявил он, глядя в сырую даль. — У меня проблемы с сюжетом. У Мактавиша наконец сложилось с принцессой, там все в порядке. Они решили проблемы дыхания в ее спальне. Мактавиш спустил чешую с ее бывшего приятеля и наладил жемчужный бизнес. Дела идут как по маслу. Она уже подумывает о семье.
— Или о школе.
— Нет, не о школе. Ей хочется ребенка.
— Или икры.
— Джон, мы это уже проходили. Она русалка — теплокровная и млекопитающая. Иначе, как ты правильно указал, какой был бы смысл во всех этих сказочных игрищах.
— Ах, да. Но наличие жабр предполагает рыбообразное акушерство. К тому же нормальная беременность затруднит деятельность ее плавательного пузыря. Скажем, она начнет переворачиваться и плавать вверх ногами. Или…
— Погоди, Джон. Она же чертова русалка, вымысел. Ее плавательный пузырь, каким бы он ни был, вылечится сам собой. Это не моя проблема. Моя проблема, чтобы все развивалось гладко.
— Не получится.
— Он сходил на сторону и переспал с другой русалкой, но не обычной, а суперзнаменитой — самой знаменитой во всем этом море. Страстная, взрывоопасная для яиц, с фантастическими ягодицами. Они познакомились случайно и занимались сексом в приливной волне. Беда в том, что я не могу оживить картину. Поможешь?
— Клив, я не собираюсь говорить с тобой о Ли.
Клив подался вперед, съежился и взялся за голову обеими руками.
— Джон, это моя самая удачная попытка. Надо только, чтобы все выглядело, как в настоящей жизни. Я смотрел в книгу до тех пор, пока на ладони не оказалось больше отпечатков, чем на странице. Старался, пока не побагровел и не взмок. Я знаю каждый дюйм ее тела лучше, чем мать — собственное дитя. Естественно, лучше, чем мать. Хотя своей матери я вовсе не знал. Картинки только портят дело. Они лишь точки, краска и механические тени. Я способен над ними фантазировать, но не могу влезть внутрь. Не могу оживить. Я смотрю фотографии теле- и кинозвезд; потрясающие тела, губы, улыбки и все такое. Мы с ними наедине: я, они и мое желание; я смотрю на них и говорю: «Я эту сделаю», — но не способен — не знаю как. Понимаю, что они этим занимаются, но не представляю, каким образом. Ты мой единственный шанс — побывать там, почувствовать, ощутить, ибо нам нужно, чтобы об этом рассказывали. Какой дурак выдумал, что фотография стоит тысячи слов? Фотография только подразумевает тысячу других фотографий. А рассказ человека человеку одушевляет, позволяет унюхать запах пота. Джон, ты меня слушаешь, Джон?
Джон сидел, не оборачиваясь на Клива, задрав подбородок; длинные темные волосы обрамляли бледное лицо. Он вглядывался поверх Круглого пруда, за дворец покойной принцессы, за церковный купол, за Кенсингтон, Шеферд-Буш, квартиру Петры и «Мэгги О’Дун», за шоссе М25 и Котсуолдские холмы, поверх голов актеров, изображающих на лужайке Пирама и Фисбу[30], за Уэльс, через Бристольский залив, за Ирландию, через Атлантику, за Нью-Йорк и статую Свободы, Аппалачи, плоские прерии, Скалистые горы, сквозь теплынь и туман Калифорнии, в Голливуд. Всматривался, но ничего не мог разглядеть. Слезы наворачивались на глаза и слепили в последний момент.
— Ты плачешь? Ты что, плачешь? Черт! Почему ты плачешь? О чем ты плачешь? Что я такого сказал?
Джон ущипнул себя за нос и поморщился.
— Ни о чем. Ты не виноват. Сам не знаю. Ни малейшего представления. — Он сказал правду. Джон в самом деле не имел об этом ни малейшего представления. Душевные силы растрачены, сам в тупике, он, естественно, вообразил, что все напасти от подружки и ее приятелей. Значит, вот что его тревожило, вот от чего он защищался. Нет, не то. Остается пережитая видимость, западня, полная огня, неистовства, вспышек фотокамер, газет, маленьких болезненных унижений. Но нет, и не она. Во всяком случае, не в ней реальная угроза, реальный ущерб. Незаметные под покровом темноты саперы тихо и упорно совершали подкоп. И в момент, когда исправить уже ничего нельзя, Джон ощутил запашок дымка и холодок на спине. До него дошло, что жизнь рушилась. У всех когда-нибудь наступает минута, когда человек не в состоянии перейти крепостной вал собственной судьбы из боязни обнаружить за ним нечто.
— Что такое, дружище? Ладно тебе, извини. Дело в сексе? Забудь. Обойдусь фотографиями. Только не теми, что цепляются одна за другую. Прости. Может быть, дело в Петре? Хочешь, поговорим об этом?
— Нет, Клив, нет. Со мной все в порядке. Что-то вроде депрессии. Безымянная хандра.
— Хорошо, если ты уверен. Только почему же безымянная, если ее зовут хандрой?
— Давай уйдем из этого Богом проклятого места. Я совершенно застыл.
Они поднялись и пошли по продуваемой ветром аллее. Клив похлопывал товарища по плечу и неуклюжим жестом пожимал плечо. Миновали голого бронзового всадника на каменном постаменте. Лошадь выглядела так, словно собиралась спрыгнуть на землю и, скрежеща железными мышцами, пуститься вскачь. А человек сдерживал ее тонким, щербатым поводом, а другой рукой прикрывал глаза от воображаемого солнца. Взгляд описывал крутую параболу, будто что-то выискивал за линией горизонта.
— Она смеялась, когда случался оргазм, — проговорил Джон, не вынимая рук из карманов. — Таким сочным, низким, прерывистым смешком. Внутри я ощущал жар и толчки — ритм счастья.
— Черт побери, Джон! Черт побери! Это потрясающе! Спасибо тебе, приятель!
— Мне никогда не удавалось сделать ничего подобного для других — заставить их смеяться. Это нечто, правда?
В ту ночь Джон сидел у себя под крышей один и старался напиться. Он позаимствовал бутылку виски у Деса и уже наполовину ее прикончил. Снизу доносилось приглушенное бормотание телевизора, долетал запах жареной курицы и кетчупа. Отчего наверху, под самой крышей, становилось еще покойнее и меланхоличнее. Джон понял, какой хрупкой хибарой была его жизнь до встречи с Ли. Красота, сладострастие и наслаждения повергли ее в прах. Не то чтобы он жаждал славы, или четырехзвездочной туалетной бумаги, или пластиковой прерогативы привилегированного покупателя, или пышного, утонченного, мягкого, восхитительного, легко скользящего круговорота обволакивающего комфорта и блистательной легкой банальности, которые становятся определением жизни в международных отелях. Ему это было дано, на мгновение позволено пользоваться — и рухнуло. Его маленькая жизнь. Джон воображал, что живет пуританской, эмально-эстетической, сдержанной, шлакоблочной, спартанской честной жизнью. А на самом деле — убогой, бедной и скучной. Это множество книг на стеллажах и полках — вовсе не лаковый слой культуры, а свидетельство успеха других людей, более известных и везучих. Их писали в удобных домах и кожаных кабинетах, чтобы обрести огромные машины, время для праздности, шикарных, более гибких любовниц и пухлые кошельки из свиной кожи в сшитых на заказ карманах. Они ничего не говорили о нем, Джоне. Не принадлежали ему. Они принадлежали своим авторам.
Джон увидел жизнь такой, какая она была: цепь компромиссов, пещерных пристанищ, кивки, подмигивания и уплывшие мимо рук деньги. Работа в книжном магазине оказалась не честным тяжелым трудом, не ковырянием в забоях литературы, не освобождением духа, чтобы создавать больше поэтических шедевров, а просто капитуляцией еще до того, как началось испытание. Страховкой от неудачи, которая аннулирует риск тем, что удушает любую вероятность успеха. А друзья? Как насчет его друзей? Вечера в пабе — не покойный, основательный, благотворный отдых трудового люда, а ленивая, низкопробная созерцательность того, что вокруг. Он не выбирал друзей, потому что они увлекательны, интересны, умны,
