истерии.
— Удивительно, как все уместно, как агрессивно, к месту.
— Вполне, — согласился Сту. — Сила и уязвимость страсти. Кулак, сокрушающий розу.
— Довольно, довольно! — Ли проглотила вторую порцию виски. — Я поняла шутку.
Но Джон и Сту посмотрели на нее невидящим взглядом.
— Вы же шутите! Это несерьезно! Все так отвратительно. В жизни никогда так не скучала.
— Неужели? — Джон был искренне удивлен.
— О! — встревожился Сту. — Прошу прощения. Никогда бы не подумал. Все очень по-голливудски. Масса секса и насилия.
— И плевания. Вы полагаете, в Голливуде плюются?
— Что за плевание?
— Вот и мы произносим, как в этой пьеске. Разве говорят: «Что за плевание?» А что, не заметили, они только и делали, что плевались друг в друга. Девушка с головы до ног вся в слюне.
— Забавно, не заметил, — признался Сту. — Конечно, они декламируют с придыханием. Но это не важно.
— Как не важно? А личная гигиена? Она разве ничего не значит? Я так поняла, что вы оба читали эту штуковину. Знаете, чем кончается дело. Так что мы можем идти. Давайте поужинаем. Мне не хочется… нет, я категорически не желаю присутствовать дальше на этом скучнейшем высокоскоростном подергивании.
— Ли! — Джон был по-настоящему шокирован. — Нельзя уходить в середине представления.
— Почему? Мы заплатили за билеты. Если я хочу поужинать?!
— Потому что это неприлично. Я так не могу.
— Ли, наш уход заметят, — добавил Сту. — Будет неудобно. История может попасть в газеты. А вы готовитесь стать одной из этих людей. Политически правильно держать их на своей стороне.
— Я не вынесу.
Прозвенел звонок.
— Если начну храпеть, наденьте мне на голову сумку.
Наконец, когда сцена превратилась в кучу трупов, каждый из которых разражался велеречивыми прощальными пассажами, Ли поняла, что пытка окончена. Она аплодировала редкими хлопками, словно отмахивалась от надоевшего лица.
— Слава Богу!
— Пошли. — Сту взял ее под руку и повел сквозь толпу. — Нам туда.
— Куда туда?
— За кулисы. Надо поприветствовать труппу.
— Нет, нет, нет! Не заставляй меня, Джон. Скажи ему, что я не буду.
— Так принято. Всего один момент. Все знают, что ты здесь.
— Что мне говорить? Что мне не понравилась пьеса, не понравились они, не понравилось все?!
— А что ты говоришь о фильмах?
— Ну… Потянет на пятьдесят миллионов, пойдет первым экраном сразу в двух сотнях залов. Чисто сработано.
— Не совсем то, — улыбнулся Джон.
— Я нахожу, что обычное «поздравляю» подходит для большинства спектаклей, — подсказал Сту. — Конечно, надо произнести с выражением и при этом раскинуть руки. Или можно воспользоваться опытом старины Ноэля Кауарда. Он говорил: «Никто еще никогда, — особое ударение на слове „никогда“, — не играл так леди Макбет».
Уборная оказалась совсем крошечной — оттертой до белизны, пропахшей потом и табаком неоновой камерой. Актеры с сияющими потными лицами и спутанными волосами выходили попарно и целовали Стюарта, а тот в ответ производил мяукающие звуки. Все выжидательно смотрели на Ли, а она безмолвно пряталась за спиной Джона. Наконец огромный мужчина, заслуживший самые бурные аплодисменты, сказавший больше других слов и извергнувший больше слюны, протянул ей руку.
— Ли, это Грегор.
Грегор улыбнулся. Вслед за ним заулыбалась вся труппа.
— Поздравляю! — воскликнула Ли и взмахнула руками, как Эл Джолсон [64]. — Никто еще никогда не играл так леди Макбет.
Последовало неловкое молчание, во время которого Ли стояла с окаменевшим лицом. Потом Грегор громко загоготал и вслед за ним зафыркала вся труппа. Как забавно, как мило, как трогательно, что новоявленная особа на Елисейских полях их совершенства потрудилась выучить шутки внутреннего употребления. Все равно что запомнить, как сказать: «Ich bin ein stage-door johnnie». Как трогательно, как мило! Добро пожаловать в их компанию.
— Плюнь на меня!
— Нет.
— Давай же, черт побери, плюй!
Джон лежал у Ли между бедер в позе марш-марш любви.
— Ты хочешь, чтобы я на тебя плюнул?
— Тренировка. Я собираюсь сделаться настоящей актрисой, значит, надо привыкать, чтобы меня оплевывали. Действуй!
— У меня во рту пересохло.
— Ничего, справишься. Представь себе лимон. Через две недели на меня не только плевать будут. Обсирать. По-настоящему.
— Лучше ты плюй.
— Хорошо. Мне тоже надо учиться. — Ли плюнула.
Пузырчатый плевок повис у Джона на подбородке.
— Тьфу! — Он высунул язык и громко выдул мокрый ком.
— Грандиозно! — Ли хотела ответить, но только надула щеки.
У Джона получилось лучше.
— Не так смачно. Не из самых легких. Так только у Шекспира.
— Твои тоже могут. Креонт, он такой. — Джон, как чревовещатель, говорил сквозь стиснутые зубы.
Потом Джон лежал и прислушивался к дыханию Ли. Ее лицо покоилось у него на плече, а ладонь — на груди. В темноте он различал — или ему только казалось, что различал, — отзвуки смеха, на этот раз невеселого, саркастического. Антигона жила в своем времени. Он бодрствовал и слышал шарканье, негромкое постукивание и поскрипывание: это их жизнь катилась по предначертанным рельсам, неощутимо поглощая мгновения и набирая скорость. Невидимые руки дергали рычаги, щелкали выключателями и зажигали зеленый свет.
Ли просыпалась по утрам и врывалась в жизнь, как настоящий продукт Монтессори[65]. Хватала воздух большими глотками, улыбалась, говорила оживленно и громко. Выбегала из дома и тратила тысячи фунтов буквально ни на что. Сидела в гостиной под горой коробок. Занималась любовью с Джоном, обнимала, вытягивала из его тела жар и твердость. Спала, свернувшись, прижавшись к нему, как ребенок. И Джон понимал, что Ли исходила кровью. Теряла уверенность, и та липкими лужами стояла на полу. Холодный страх заползал в душу, обессиливал, лишал энергии. О пьесе она не вспоминала, текст в руки не брала — слишком была напугана. К концу недели Джон забеспокоился. В их безнадежном счастье появился намек на манию.
— Дорогая, мне кажется, тебе бы следовало…
— Не надо, Джон. — Ли крепко зажала ему ладонью рот. — Не говори ничего. Просто будь счастлив. Притворись, что все великолепно. Я знаю, что делаю.
Но она не знала. Просто делала то, что умела.
Шли дни. Ли бледнела и казалась загнанной. Все больше времени проводила перед зеркалом.
