глаза. Джон рванулся к ней, но толпа сомкнулась и унесла ее прочь. Он ее бросил.
Кто-то заехал ему в висок локтем. Джон опрокинулся и соскользнул вниз — мимо грудей и животов, мимо едких промежностей и дубиноподобных колен, мимо топочущих ног — прямо в усеянный блестящими осколками водосток. Пенящийся водоворот отнесло в сторону — он больше не составлял его часть. Мертвая клеточка, отшелушенная кожа. Водоворот удалялся по неоновым брызгам на мостовой. На противоположной стороне улицы Джон заметил фигуру. Девушка стояла и смотрела вместе с другими. Но эту он знал. Точно помнил ее долговязое гибкое тело. И сейчас заметил, как она ухмылялась и колотила кулачками себя по бедрам. У Джона от боли закружилась голова. И против всякого здравого смысла он понял, что перед ним Антигона. Естественно. Почему он решил, что она сдастся после единственного представления на сцене? Почему вообразил, что справедливый гнев рассеется от овации? Судьбу не сотрешь, как макияж. А остальные — ее фурии, толпа принадлежала именно ей.
Девушка метнулась в едва тянувшийся поток машин, пробежала мимо дымящихся глушителей; от света стоп-сигналов показалось, что ее ноги в крови. Она выискивала его — черная головка подпрыгивала, как у ястреба. Вот она заметила Джона, миновала рваный край толпы и присела на корточки. Он вжался щекой в осколки стекла и крупитчатый асфальт и почувствовал на шее ее дыхание.
Поднял глаза и посмотрел в темное, насупленное лицо Петры. Губы втянуты в рот — она ухмылялась. Влажные волосы прилипли к щекам. Костлявыми пальцами Петра коснулась его висков, отняла, подушечки покраснели от крови.
Послышался свистящий смех:
— Сукин ты сын! Я тебя предупреждала. А я бы тебя похоронила. — Петра повернулась и скрылась в потоке машин.
Джон вошел в дом. Внутри было тихо. Единственная настольная лампа отбрасывала в гостиной темно-синие тени. Пахло невыброшенными пепельницами и коньяком.
— Вернулись? — Сидевший в кресле Хеймд отложил первое издание «Пустоши».
Джон был на грани слез и трясся от страха, вины и боли.
— Я потерял ее в толпе. Искал, но не нашел. Господи, Хеймд… Не представляю, что с ней приключилось.
— Она наверху в кровати.
Джон рухнул на диван и обхватил руками голову.
— Она?..
— В порядке. Небольшое потрясение, синяк, а так все нормально. Беспокоилась о вас.
— Обо мне? Это моя вина. Я ее потерял. Не удержал. Отпустил. Так страшно. Ли выскользнула у меня из рук.
— Страшно, если не привыкли. Но все обошлось. Я ее вызволил. Приголубил несколько человек, выхватил и привез сюда. А вы выглядите не очень. Умойтесь, а я пока приготовлю выпить.
Джон вошел в ванную и открыл душ. Стянул с себя грязный, промокший костюм. Спереди на рубашке алела кровь, от одного ботинка оторвалась подошва. Он посмотрел на себя в зеркало: на плече багровая борозда, кожа на костяшках пальцев содрана. Лицо в синяках, кровоподтеках и ссадинах, будто его извозили теркой для сыра. Губы разбиты, а глаза в розоватых окружьях сияли из-под черных волос голубой пронзительностью. Он тщательно ополоснул кровь, пот и слезы, пропитал себя химическим ароматом небывалых цветов, смылил терпкий мускусный запах улицы, окутал тело ворсистой мягкостью банного халата и вернулся в комнату.
Хеймд подал стакан с виски и сандвич с сыром. Виски обожгло губы.
— Говорила ли она что-нибудь? Да нет. Винила ли вас? Возможно. Они всегда кого-нибудь винят. Платиновая карточка на обвинения и есть прерогатива звездности. Важно другое: вините ли вы себя сами?
— Да, наверное. Я должен был… ну, что-нибудь еще предпринять…
— А что? Вы все сделали правильно. Не хотели причинить боль Ли. Защищали, как могли. Но толпа есть толпа. — Хеймд помолчал. Джон медленно жевал и потягивал виски. — Вы же ее прочувствовали. Там, в самой людской сердцевине. Мощь толпы внушает страх. Ваша была еще маленькой. А представьте тысячи, сотни тысяч. Человек перестает быть самим собой, превращается в частицу чего-то огромного. А потом его охватывает паника. Это когда наступает понимание, что он не сам по себе, а составляющая всего. Мы проживаем жизни как индивидуумы, личности со свободой выбора. Хотим походить на бильярдные шары: встречаться только при соприкосновении. Но на самом деле участники огромной общей игры. И если входим в нее, чувствуем ее, ощущаем пульс, гулкое биение — это похоже на расщепление атома, освобождение энергии. Вот кто мы есть на самом деле. Толпа, общество — так цивилизация ощущает себя в машинном отделении. Самое сильное ощущение, значительнее славы, звездности и любви. Толпа смывает их с ваших рук и в конечном счете смывает все остальное. Таков, приятель, марш человечества.
— Не знаю, Хеймд, откуда вы все это взяли, но если когда-нибудь надумаете основать религию, я ваш человек. А сейчас отправляюсь спать.
— Да, уже поздно, — улыбнулся шофер. — А я уезжаю добывать утренние выпуски — надо знать, что думает человечество о нашем спектакле. Она о вас тревожилась. Может, в чем-то и обвинит, но имейте в виду, она вас любит. Сама мне призналась. Не понимаю, почему люди говорят мне такие вещи.
— Не стоит ей смотреть на меня в таком виде.
— Да какой такой вид? Нормальный. Будто только что столкнулись с привидением.
В спальне было тепло. По кровати ползли первые щупальца рассвета. Ли, как зародыш, свернулась в постели. Джон лежал на спине и смотрел в сереющий потолок. Ладонь скользнула по его груди к животу.
— Я не сплю, — прошелестел шепот.
— Извини, что не удержал, что выпустил.
Ли перевернулась и обвила руками его шею.
— Все в порядке. Хеймд вовремя пришел на помощь.
— Там было так страшно.
— Да, пугающий вышел премьерный денек.
— Пьеса. Я совсем о ней забыл.
— Спасибо. А я нет. Лежу, наелась до отвала валиума и думаю только о ней. Никогда в жизни так не боялась. Вот ведь черт!
— Ты была потрясающа!
— Скажи мне правду, Джон, пока мы с глазу на глаз, вдвоем.
— Правду?
— Да.
— Пьеса ужасна. Я имею в виду постановку. Ходульная, манерная. Ты нервничала, от волнения запиналась. Первое действие провалилось, но зато потом… Бесподобно!
— Это когда я разделась?
— Тогда. Вышло не то чтобы шокирующе, не то чтобы непристойно — необычайно. Настоящий театр. Таким он и должен быть. К месту, но совершенно неожиданно. Разделась не кто-нибудь — сама Антигона. Абсолютно обнажилась — осталось одно ее самопожертвование. Тебе следовало что-то предпринять, чтобы перестать казаться Ли Монтаной, которая притворяется Антигоной. Раздевание каким-то образом устранило искусственность. Никто не отрицает, ты осталась сама собой, а Антигона получилась в исполнении Ли Монтаны этакой рискнувшей всем девушкой. Но тебе удалось разрушить барьер между собой и зрителями.
— Что ж, согласна. И только благодаря тому, что я сняла с себя платье. Осмелюсь предположить, что это было уместно для роли. — Ли рассмеялась. — А еще пощекотала нервы вам, мужикам, — вышибла из головы мысль, что я не знаю, как вести себя на чертовой сцене.
— А когда ты решила так поступить? Актеры явно ничего не подозревали, были просто поражены. И Сту дошел до белого каления.
