устрица.
Чуть позже мы застаем его сидящим в кресле. Чудовищные мысли крутятся у него в мозгу. Перед окнами, вымытыми в ту субботу или, может быть, в прошлую (это воспоминание возвращается к нему так часто, что он уже не знает точно, когда именно он испытал то неведомое доселе счастье), он хранит безмолвие. Исчезающее мгновение было остановлено, чувственность перехвачена, и можно было умереть в тот же день, ибо сказано у Томаса Манна: «Кто созерцал Красоту, уже обречен смерти». Брижит, моющая окна, была для Гектора чем-то вроде его собственной «Смерти в Венеции». Однако Гектор не знал, кто такой Томас Манн, поэтому и смог выжить. Бескультурье спасает немало жизней. О, этот субботний полдень! Легендарное мгновение, когда время, чтя подобную красоту, должно было остановиться! Гектор перед стеклом, все так же по-прежнему перед стеклом, плакал от любви. Возможно ли так любить женщину? Женщину во всей ее силе и хрупкости. Именно этот миг он постоянно прокручивал в памяти. Миг мытья, который он вовсе не выбирал, как не выбирают любовь, поражающую с первого взгляда, подобно удару молнии. Раз уж все пары без устали возвращаются в места своей первой встречи, Гектор был совершенно вправе переживать вновь и вновь минуты, когда Брижит мыла окна. Эти минуты станут паломничеством его любви.
Поэтому он весь день пачкал стекла.
Запачкать чистое стекло таким образом, чтобы создалось впечатление, будто оно запачкалось само собой, – дело весьма непростое. Прежде чем добиться истинного совершенства в создании иллюзии естественного загрязнения, Гектор тщетно испробовал немало способов. Методом проб и ошибок ему удалось достичь совершенства в том, что могло бы смело считаться новым видом искусства. Его победоносная композиция состояла из следующих ингредиентов: нескольких искусно расположенных отпечатков пальцев, мухи, пойманной на лету и тотчас же раздавленной на стекле (скорость исполнения этой части программы чрезвычайно важна, поскольку агонизирующая муха в своих последних судорогах пачкает больше, нежели муха уже дохлая), небольшого количества уличной пыли и, венцом всему, необходимой легкой ниточки слюны…
Гектор говорил по телефону с братом – знакомые позволили мне пожить в их пустующей однокомнатной квартире, пока я не выкручусь из этой ситуации, – ну, тогда это ненадолго, сказал Гектор в шутку, и Эрнест посмеялся, делая вид, что понял, – когда Брижит пришла с работы. Повесив трубку, он объяснил свое собственное отсутствие на работе головной болью. Брижит изобразила улыбку:
– Ты в той же степени босс, что и я, и вовсе не обязан передо мной оправдываться!
Нельзя было терять ни минуты. Брижит должна была заметить загрязнение стекол. В эту минуту он оказался перед сложнейшей задачей, которую поставило себе человечество: попытаться заставить человека обнаружить то, что он вовсе не собирается видеть. В спешке Гектор решил было сказать самым что ни есть невинным тоном: «Надо же, стекла запачкались». Однако передумал; это было невозможно. Она бы тогда наверняка спросила, почему он, целый день проторчавший дома, не нашел минутки, чтобы пройтись по стеклу мокрой тряпкой… Стало быть, подобную простоту решения, которая могла легко привести к семейной сцене, следовало отмести заранее. Надо было заманить ее в гостиную, чтобы она определила непорядок сама. Ну а там уж он был почти уверен, что она займется мытьем тотчас же: она ни за что не допустит в своем доме подобного стекла. Но все это тянулось до бесконечности, день казался длинным как никогда. У Брижит был миллиард всяких дел на кухне или в других комнатах, и когда ему наконец – о вечернее чудо! – удалось заманить ее в ловушку гостиной, она так ни разу и не взглянула в сторону окна. Как будто нарочно, мерзавка этакая. Гектор подпрыгивал у окна, потом внезапно наклонял голову. Она смеялась его ужимкам – вот так комик мой супруг! Он горько сожалел, что не сделал все грубее, резче, ну, например, можно было прямо харкнуть или высморкаться на стекло с невероятной очевидностью. Может, еще не поздно, и, отвернись она хоть на минутку, он бы немедленно кинулся пачкать окно! Раздосадованный этой дурацкой ситуацией, снедаемый желанием, он чувствовал, что больше ждать не может. И тогда он нашел самый бездарный выход из положения. Обхватив Брижит за талию, увлекая ее к окну, он предложил ей полюбоваться одним из самых романтических видов на свете.
– Дорогая, если ты посмотришь вверх, то заметишь довольно странную вещь…
– Вот как, что же это?
– Ну, представляешь, отсюда виден дом напротив…
– Ну да, и что же?
– А то, что… что… это просто невероятно… Погляди, можно даже увидеть, что происходит в квартирах.
– Ну конечно… Это и называется «визави» – квартиры напротив. Слушай, твоя головная боль, похоже, не проходит…
(Радость охотника, поймавшего дичь, восторг воина, одержавшего победу, жизнь чудесна и нежна, словно ротный старшина.) Никого не поразив, он выбрал самый мерзкий тон, чтобы выразить удивление:
– Разве? Ты находишь это стекло грязным? А я-то и не заметил ничего…
– Уж и не знаю, что там должно было быть, чтобы ты заметил… В жизни не видела такого омерзительного стекла!
Брижит действовала с мягкой уверенностью женщин, которых никогда не застанешь врасплох. Гектор, не в силах справиться с легкой эрекцией, отступил на три метра, чтобы забиться в свое кресло. Он походил на кусочек льда, скользящий по дну стакана с алкоголем, прежде чем всплыть. Брижит, у которой не было глаз на затылке, не замечала ничего. Она не видела ни своего мужа, ни потекшей по его подбородку слюны, которую он не сумел удержать и которая уже достигла ни в чем не повинного галстука.
И вот в этот самый момент…
В этот самый момент зазвонил телефон.
Гектор не дал сбить себя с толку, все прочее сейчас не существовало. Брижит, после третьего звонка обернулась и спросила, может, он снимет трубку, пока не помер тот, кто звонит (Брижит, следовательно, была женщина с юмором). Слюны она, вопреки всякой очевидности, не заметила, мы еще были в стадии слепой любви. «Да-да, иду», – поспешно сказал он. Сейчас с ней ни в коем случае не следовало спорить, обращаться следовало нежно, как с беременной. А тот, кто звонил в столь неподходящий момент, заслуживал, чтобы ему по меньшей мере пооборвали руки, голосовые связки и повыдергивали волосы. Гектор пятился, не в силах оторваться от зрелища. Он снял трубку, дал ей поагонизировать несколько секунд в воздухе и положил на место, унизив тем самым саму основу своего принципа.
– Не туда попали! – машинально крикнул он.
Он воротился в свое кресло. Внезапно непонятно откуда взявшееся волнение нахлынуло на него. Рыдания затопили его лицо, словно мужчины в котелках, падающие с неба, на картине Магритта. Гектор не жалел решительно ни о чем. Красота того мгновения только что повторилась. Без изумления первого раза, и однако же в очаровании этого второго раза было нечто большее, какая-то невероятная доза тоски, боязни разочарования и, наконец, в качестве апофеоза, эта буря облегчения. Чистые стекла, красные шторы. Брижит спустилась со стремянки, но не могла ступить ни шагу, ибо Гектор бросился к ее ногам, бормоча слова благодарности. Наверняка это было проявлением грозного мужнина чувства юмора, и потому она тоже заулыбалась. Она улыбалась так, как улыбается женщина, считающая того, кого она любит, дурачком.
IV
Лоранс подняла блюдо повыше, чтобы вдохнуть запах фаршированного рулета. Ей было хорошо в своей комфортабельной кухне, и она сполна наслаждалась субботним вечером в кругу друзей, когда можно расслабиться. Вскоре ей предстоял финал соревнования, имевшего первостепенное значение для ее международной карьеры. Тренер предоставил ей десять дней на отдых, но она не могла удержаться от удовольствия помахать ракеткой, отрабатывая свою легендарную подачу; в общем, ясно. Марселю пришла в голову отличная идея пригласить Гектора с Брижит к ужину. Лоранс была счастлива снова повидать друга своего мужа. Она не очень понимала по какой причине, но он вот уже почти два года старательно ее избегал. Но вообще-то она, кажется, догадывалась. Гектор боялся ее как чумы после той дурацкой истории с ощупыванием его яиц. Хотя, с ее точки зрения, это было лишь выражением приязни. Поэтому-то она, чтобы все окончательно разъяснилось, и позвала его на кухню.
В рамках человеческого общения он не мог отказаться.
