Корм

встроенной в часы камерой. Инстинкт сработал. Потом кашлянула и начала снова:

— Баффи работала на кого-то, кто следил за вашей кампанией.

— Ты мне уже говорила об этом, — отрезал сенатор, я увидела в его глазах знакомое нетерпение. — Такой большой страшный заговор, цель которого — скинуть меня. Не понимаю только, что такого случилось, что ты примчалась сюда и чуть было не устроила сцену. Это ведь, возможно, самый важный вечер в моей политической карьере. Джорджия, сегодня здесь собралось множество очень влиятельных людей — действительно множество. Благодаря им я могу получить Калифорнию. Ты бы знала это, если бы прочла соответствующие документы и прослушала мою речь.

«Если бы ты выполняла свою работу», — вот что он на самом деле хотел сказать и явно дал мне понять. Я его подвела. Должна была быть здесь, делать репортаж и не пришла. А ведь он уже зависел от моих статей, они стали частью его кампании. Конечно, объективный журналист, которому нравится его политическая программа, его речи.

Все чащи и чаще с момента гибели Баффи сенатору приходилось выслушивать мои отговорки и извинения. Он явно уже был сыт ими по горло. Даже больше — они его раздражали, и я, соответственно, тоже.

Я торопливо затараторила, стараясь не дать ему себя остановить:

— Сенатор, уже несколько недель двое наших сотрудников изучали улики и следы, все те крохи информации, которые у нас остались. Они проследили финансирование. Все ведь всегда упирается в деньги. И сумели выяснить…

— Джорджия, мы потом об этом поговорим.

— Но, сенатор, мы…

— Я сказал потом. — Райман нахмурился, у него на губах застыла суровая улыбка, с какой он обычно участвовал в дебатах или отчитывал нахальных стажеров. — Здесь не время и не место для подобного разговора.

— Сенатор, у нас есть доказательства, что Тейт виновен в гибели Баффи.

Райман замер. А я продолжила в надежде, что хоть теперь он меня выслушает.

— У нас уже давно была аудиозапись его разговора, но теперь мы проследили платежи, контакты. Смерть Баффи связана с ранчо, а началось все еще в Икли. Икли и ранчо…

— Нет.

Это «нет» прозвучало очень мягко, но непреклонно. Я смолкла, словно натолкнувшись на кирпичную стену.

— Сенатор Райман, пожалуйста, просто…

— Джорджия, сейчас не время и не место, особенно для таких обвинений. — Его лицо сделалось жестким, таким он становился только в разговорах с политическими соперниками. — Мы с Дэвидом Тейтом не всегда находили общий язык во время этой кампании, и, Господь свидетель, я всегда знал, что вы двое не питаете друг к другу теплых чувств. Но я не стану стоять и слушать такое о человеке, который произносил речь на похоронах моей дочери. Не стану.

— Сенатор, этот человек виновен в ее смерти, в той же степени, что и тот, кто ввел лошади Келлис- Амберли.

Сенатор вздрогнул, и рука у него дернулась, но он опустил ее усилием воли. Райман хотел меня ударить — это было написано у него на лице. Даже Шон это видел. Хотел ударить, но не стал. Не здесь, не на глазах у стольких свидетелей.

— Джорджия, уйди.

— Сенатор…

— Если в следующие пятнадцать минут вы трое не покинете это место, то остаток вечера проведете в окружной тюрьме Сакраменто, а я отзову ваши журналистские пропуска.

Райман говорил совершенно спокойно, но в его голосе не было знакомой доброты, к которой я так привыкла.

— Я вернусь в Центр и приду в ваш фургон, и вы покажете мне все свои доказательства.

— И тогда? — невольно вырвалось у меня.

Я должна была знать, готов ли он будет нам поверить.

— Если я поверю вам, то мы вместе обратимся к федеральным властям. Потому что то, о чем ты говоришь, Джорджия, то, в чем ты его обвиняешь, — это терроризм. Такие обвинения можно выдвигать, только если у тебя есть серьезные доказательства. Тут на карту поставлена не только его карьера.

Он прав. Если станет известно, что в предвыборном штабе Раймана есть человек, который использовал в качестве оружия Келлис-Амберли… Черт возьми, не просто в предвыборном штабе — этот человек собирался стать вице-президентом… Всем чаяниям сенатора тогда конец. Его политические оппоненты ни за что не упустят такого случая и раздуют эту историю. Найдутся, наверняка, и такие, кто скажет, что Райман поддерживал Тейта и даже пожертвовал собственной дочерью ради голосов избирателей.

— А если не поверите? — спросила я помертвевшими губами.

— Если не поверю, то вы сядете на следующий же автобус до Беркли и мы с вами распрощаемся уже сегодня.

Сенатор повернулся ко мне спиной. Он уже снова улыбался и приветствовал толпу.

— Леди из конгресса! — весело позвал он уже совершенно другим голосом, словно кто-то повернул переключатель. — Как вы сегодня хорошо выглядите, а это ваша жена? Миссис Лансер, как я рад наконец- то с вами познакомиться, после стольких рождественских открыток…

Он отходил все дальше, а я стояла там одна, посреди толпы. Вокруг сновали большие шишки этого новоявленного Вавилона, которые всеми правдами и неправдами старались попасться Райману на глаза. Неподалеку ждали мои коллеги.

Никогда еще правда не казалась мне такой далекой и запутанной. И никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой и потерянной.

Когда я впервые понял, что мы не бессмертны, мне было одиннадцать. Я всегда знал о родном сыне Мейсонов, Филипе. Родители не очень часто о нем говорили, но его имя всплывало каждый раз, когда кто- нибудь упоминал закон Мейсона. Смешно, но в детстве я в некотором роде восхищался им, боготворил его как героя. Ведь люди его помнили. Мне и в голову тогда не приходило, что помнили они на самом деле его смерть.

Мы с Джордж как-то искали припрятанные к Рождеству подарки и наткнулись на закрытую коробку в шкафу в мамином кабинете. Мы, видимо, и до этого ее не раз видели, но тут Джордж почему-то обратила на нее внимание. Она вытащила ее из шкафа, и мы заглянули внутрь. Именно в тот день я встретился с братом.

В той коробке лежали фотографии, мы их никогда раньше не видели: смеющийся малыш, который жил в мире, где не надо было бояться. Бояться того, с чем мы сталкивались каждый день. Филип верхом на пони на ярмарке штата. Филип играет в песке на пляже, и вокруг не видно никаких заборов и изгородей. Филип и его мама, с длинными волосами, в платье с короткими рукавами, смеющаяся. Эта женщина совсем не походила на нашу маму, которая коротко стриглась, всегда носила длинные рукава, чтобы скрыть броню, и чья кобура с пистолетом всегда упиралась мне в бок, когда она целовала меня на ночь. Филип улыбался так, словно не боялся ничего на свете. И я немножко его за это возненавидел, ведь его родители были гораздо счастливее моих.

Мы никогда не говорили о том дне. Просто убрали коробку обратно в шкаф. И, кстати, подарков тогда так и не нашли. Но в тот день я вдруг понял… если Филип, этот счастливый, ни в чем не повинный мальчишка, погиб, то и мы тоже можем. Однажды и мы превратимся в картонные коробки, спрятанные в чьем-нибудь шкафу. И ничего с этим не поделаешь. Джордж тоже это знала; вполне возможно, узнала еще раньше меня. Мы — это все, что у нас есть, и мы смертны. С таким знанием трудно было жить. Но мы старались.

Никто не вправе требовать большего, ни сейчас, ни вообще когда-либо. Когда-нибудь мы станем частью истории, этой глупой, слепой истории, которая всех пытается судить и плевать хотела, чего нам это