Никакой мельницы поблизости тоже нет и в помине. Зато уж при мне там, на Мельничном, прямо от нас через Нину вовсю работал детприемник-распределитель для преступников-малолеток, он остается и по сей, конечно, день: ГУЛАГовщина теперь на Руси, в том числе и в Крыму, неистребима. Извини, что отклонился!
Да, вот еще что: после прадеда у нас оставался его факсимильный штампик, с которым мы нередко играли, ставя его оттиски на бумажках. Выглядела его роспись примерно следующим образом:
Ничего у нас от тех времен не осталось: все отняли при аресте и 'посадке' в бериевско-сталинске тюрьмы-лагеря. Съездить в Москву и на родину, чтобы произвести хоть 'беглый' генеалогический поиск, теперь у меня нет ни сил, ни средств. Поэтому я попросил своего знакомого, Степана Степановича Ненюкова, недавно ездившего в Симферополь, отколупнуть от моего дома хоть маленький камешек, что тот и сделал, укараулив момент, когда никого рядом не было (мало ли что могли подумать!) отбил от угла дома, около ворот, увесистый кусок известняка. Ты найдешь его в одной из моих коробок — частицу дома, приобретенного дворянином Виктором Викторовичем Терским для младшей дочери Ольги. В этом доме родился и вырос я, твой дедушка, давший твоей маме имя твоей прабабушки — она тоже Ольга Викторовна Гребенникова (фамилию она сменила позже).
Здесь же, в тексте, документальный рисунок этого родного мне камушка — осколка моего детства.
Чудаковат же у тебя дедушка — не правда ли?
ТВОЯ ПРАПРАБАБУШКА
Имени и отчества ее, увы, я не знаю. Вообще все, что было связано 'с дворянством', от меня тщательно скрывалось. Но слишком уж много было в нашем доме 'вещдоков', чтобы скрыть от меня все полностью. Прежде всего горы театральных журналов, из которых помню некий 'Артистический мир', 'Театр и искусство', 'Рампа и жизнь', большущие папки с добротными фотографиями, наклеенными на широкие серые паспарту, сцен каких-то опер и так далее. Хорошо знал, что ни мать, ни отец, ни его предшественники (предпоследний муж матери был по фамилии Меженинов) вроде бы не имели отношения к 'рампам', хотя категорически утверждать последнее не могу. Но я все-таки выпытал, что к театру имела самое прямое отношение моя бабушка, супруга В.В. Терского, коренная и постоянная в те поры москвичка (теперь меня удивляет: Виктор Викторович проживал-барствовал-охотился в далекой Таврической губернии, а его жена — в Москве. Тайны этого странного союза выяснить мне не удалось).
И еще оказалось, что два больших фотопортрета, явно театрального происхождения, один из которых висел-таки в нашей большой комнате — красавица-брюнетка с высокой прической и жгучими, точь-в-точь как у моей матери, глазами — изображали артистку Московского художественного академического театра, камерную певицу — мою родную бабушку.
Что за голос у нее был, что и когда она пела — дознаться я так и не смог. Зато уверен: из фотографий пусть нескольких сот камерных певиц враз бы нашел свою, может быть, вовсе и не знаменитую, бабушку.
Вот этот набросочек, сделанный по памяти, лишь отдаленно напоминает те, виденные в детстве, ее портреты. Как видишь, бабушкины глаза в какой-то мере 'достались' и мне.
Быть может, по этим скудным данным ты когда-нибудь что-нибудь да разыщешь…
Отец, часто бывая в тридцатые годы в Москве по своим изобретательским делам, останавливался у маминой родни по проезду МХАТа, что недалеко от Красной площади, — как раз в том доме, где жил Собинов, чуть ли не на той же лестничной площадке. Не думаю, чтобы он обманывал, когда говорил, что пару раз видел там этого великого певца. Возможно, это квартира имела какое-то отношение к бабушке- певице. А может и нет…
В 1991 году кто-то из знакомых новосибирцев вроде бы слышал по московскому радио — в передаче о певице времен Неждановой — старые записи романсов певицы, чья фамилия походила на Терскую. Я заволновался, послал на радио запрос, потом еще и еще — безответно. Не нашли ее и в театральных журналах (правда, при весьма беглом просмотре некоторых из них). А вообще-то я не думаю, чтобы она выступала под дворянской фамилией супруга, хотя — кто знает…
У Терских, как это выходило из фотографий, писем, подслушанных обрывков разговоров (или громких семейных скандалов), было по меньшей мере трое детей: старшая Наталья ('Ната'), судьба которой мне неизвестна, младшая Ольга (моя мама) и еще сын. Имя его от меня было скрыто, но получалось, что он в 1922 году был выслан из СССР как интеллигент и потом банкирствовал вроде бы где-то в Румынии.
Кто-то из моих прямых или косвенных российских предков когда-то, каким-то образом породнился с американским и английским писателем и драматургом Шоломом Аш (а с какого боку-припеку — не имею понятия), о коем весьма похвально вещает даже Большая Советская Энциклопедия (том 2, стр. 471).
Может быть, у тебя появится возможность и желание распутать-разгадать сие мохом поросшее давным-давно забытое генеалогическое древо с его странными 'отростками'? У меня ни возможности, ни духу на это не хватило: открыто говорить-писать о своем 'наполовину аристократическом' происхождении позволили только недавно, зато реализовать поиск такого рода стало еще труднее из-за дико возросших цен на что бы то ни было. Надеюсь, когда ты станешь взрослым, хоть в чем-то станет легче…
Если в процессе твоих поисков окажется, что я в этих письмах в чем-то ошибся — не обессудь: до меня дошли лишь жалкие-прежалкие обрывочки слабых неверных теней моих предков и родственников, хотя по времени не столь уж вроде и далеких.
Да, вот еще что: никто из моих предков ни по отцовской, ни по материнской линии не пил спиртного. В нашем доме вообще не водилось ни капли не то что водки, но и вина. Только на картине — по-видимому старинного голландского письма, со скучноватым, но очень благородным серо-зеленоватым колоритом (красочный слой ее от древности был уже тронут романтической сеткой кракелюрных трещинок), мерцал блик на графине с какой-то жидкостью, налитой также в прозрачный кубок, и жидкость эта очень походила на светлое вино. Рядом лежали маслины, аппетитная рыбина на блюде и еще какая-то снедь. Говорили, что эту картину привезли когда-то из Москвы от той самой бабушки-певицы…
ПУЛЕМЕТ
Это было в 1938 году. К нашему дому подкатил черный блестящий легковой автомобиль. Из него вышли двое в штатском, спросили отца, велели ему одеться в лучшее и немедля ехать с ними. Куда и насколько — неизвестно, хотя по всему чувствовалось, что неблизко и надолго. Тем более что повсюду арестовывали людей как 'врагов народа'. На вопрос, брать ли еду, люди в штатском ответили: нет, не надо, еда есть (в чем мы с братом убедились, увидев на миг в полуоткрытую дверцу ЗИСа, когда прощались с отцом, коробки с консервами, яблоками, колбасу). Всем нам настрого приказано было молчать, и 'ЗИС-104' в мгновение ока исчез.
Мать рыдала, заходясь в истериках. Через день-другой к нам стали осторожно наведываться соседи (вся улица видела — из-за оконных штор, из щелей в калитках, как увозили отца) и советовать матери не убиваться так горько: это мол никак не походит на 'обычную', известную уже всем горожанам, процедуру ареста. Арестовывали тихо — больше ночью дома или на службе, вызвав 'к директору'. Но всегда незаметно, и уж во всяком разе без яблок и колбасы.
