— Секрет. А так и быть, скажу. Валика не подложила.
— Какого валика?
— А это я ему на место ноги свертываю. Как шинель-скатка. Сую под одеяло. Без протеза ему легче, а тебя конфузится. Сегодня забыла положить скатку, он и запсиховал. А ты не горюй, пройдет. Он отходчивый.
Нет, не отходчивый. Долго еще смотрел неласково, как на чужую. Пришла неведомо зачем.
А я любила его — с каждым днем больше. Какие там скатки? Ничего мне не нужно было, кроме него.
Мне бы тогда и сказать ему — не сказала.
29
Поправлялся. Почти уже поправился. Анна Давыдовна стала ходить реже. Бывало, и по неделе не заглядывала. Значит, всерьез стало ему лучше. Видно по Анне Давыдовне: ее сострадание не горит без топлива.
Зима, морозцем схватило лужи. Вот мы с ним уже выходим на улицу, держась друг за друга («битый небитого везет»). У меня палка в левой руке, у него — в правой. Воображаю себе наш вид сзади — нечто вроде двуглавого орла. Впрочем, мне давно уже все равно, как и откуда я выгляжу. На ногах суконные ботики «прощай, молодость», на голове — теплый платок, старушечий.
И вот…
— Знаете что, Кира Петровна, мне что-то не очень нравится наше взаимное положение.
— Две палки с двух сторон? — спросила я шутя.
— Нет, я имел в виду другое. Неопределенность. Я ведь был, пышно выражаясь, на краю смерти.
— Ну, были. Теперь поправляетесь, и слава богу.
— А если бы умер? Вам бы пришлось освободить квартиру.
— Зачем об этом думать? Вы живы, и все.
— Нет, не все. Надо трезво смотреть в будущее. Я много старше вас. И, по всей вероятности, вы меня переживете.
— Кто из нас кого переживет, это не годами решается.
— Ладно, не будем спорить, кто кого. Я просто делаю вам предложение.
— Какое?
— Тривиальнейшее. Руки и сердца, как говорили в старину. Хотите, стану на одно колено. Только мне это трудновато, учтите. Стать стану, а вот подняться… Вам же придется мне помогать. Так что соглашайтесь без коленопреклонения.
— Я не совсем понимаю…
— Какие из этого проистекут последствия? А никаких. Вас это ни к чему не обяжет. Все права, никаких обязанностей.
Он смеялся. Редко я видела его смеющимся. Но тут он смеялся. Я не знала, что ответить.
— Ну как? Мое предложение принято?
— Это же смешно. Жених и невеста в нашем возрасте, оба с палочками…
— Э, дорогая моя, это все суета сует, тщеславие. Сколько раз я вам говорил: поменьше думайте о своей драгоценной персоне. Не бойтесь быть смешной, неуклюжей, жалкой. Бойтесь быть эгоистичной. Если не обо мне, подумайте хотя бы о семье вашего старшего сына. И младшего, если она сохранится. Ну, что вас смущает? Говорите.
Не могла же я ему сказать правду: «То, что я вас люблю, а вы меня нет…»
— Я не тороплю с ответом. Подумайте.
Думала несколько дней. Неожиданно помог милиционер. Заинтересовался, явно по чьему-то доносу, «гражданкой, проживающей, но не прописанной». «Это моя жена», — сказал ему Чагин. Пришлось согласиться. В конце концов, кого это касается, кроме нас двоих? Да еще, может быть, моих сыновей. «А мы им не скажем», — просто сказал Чагин. И мне стало просто. Все больше я становилась ему подвластной. Это тоже было частью любви. Где-то я читала: чем самостоятельней женщина, тем больше ей хочется подчиниться…
Подали заявление. В положенный срок явились на регистрацию. Оба немолодые, оба с палочками. Но здесь на это никто внимания не обратил поди, и не такое видали. Могли бы явиться хоть в инвалидных колясках…
Стыдно было, но не очень. Самое противное, когда дама, оформлявшая брак (взбитый бюст, взбитая прическа), с казенной игривостью сказала: «А теперь, муж, поцелуйте свою жену!» Глеб Евгеньевич легонько приложился к моей щеке. А дама укоризненно покачала пальчиком: «Теплее, теплее!» Этого он уже не вынес: «Вы меня будете учить, как мне целовать мою жену?!» Назревал скандальчик. Но на очереди была уже следующая пара: высокая, мужеподобная девица в фате и белом платье до полу и ее избранник женоподобный, длинноволосый, в черном, с иголочки, костюме. Сопровождающие лица уже открыли бутылку шампанского, явно преждевременно. Кто-то заткнул ее пальцем, но пена все равно дыбилась. Все смеялись. В этой пене, в этом смехе мы с Чагиным срочно удалились. Я — в высшей степени чувствуя свою неуместность. Он — не знаю.
Вот так совершился мой второй брак. Вернулись домой женатые. Пили чай, разговаривали. Ничего не изменилось, сыновьям решили пока не говорить. Надо будет, скажем.
Муж — как-то и сладко, и горько, и смешно его так называть — занялся моей пропиской. Взял у меня паспорт, проглядел и, смеясь:
— Вот теперь, Кира Петровна, я в точности знаю, сколько вам лет.
— А вы думали сколько?
Ждала, что скажет — меньше, а сказал: больше. После его ухода — к зеркалу. И в самом деле — больше. Меньше не становится и уже не станет.
Жили по-прежнему. Ходила я теперь по улице с палкой, а по дому и без нее. Правая нога так и осталась короче левой. Но я легко справлялась с нехитрым моим хозяйством (нашим). Кроме большой уборки — ее по-прежнему делала Люся. Я ее спрашивала:
— Ну, как там у вас?
— Нормально (опять «нормально»!). Только Дмитрий Борисыч очень уж много работает. Придет с дежурства, я ему — обед, а он спит. Ужас как устает.
— А те двое? Валя с Наташей?
(Спрашивать о Валюне всегда больно. Хоть бы вспомнил, навестил!)
— А что им делается? Живут. Я их вроде и не вижу. Сделаю, что надо, посуду помою. Стирку, однако, на них не стираю. Копят.
— А девочки как? Нюра и Шура?
— Ничего, растут. Дмитрия Борисыча вон как любят. Папой зовут, только я против. Совсем другого происхождения.
Однажды Люся сказала:
— Вы думаете, я не понимаю, Кира Петровна? Очень хорошо понимаю. Я вашему сыну не пара. Не по себе срубила ель. Во-первых, старше. Во-вторых, детная. В-третьих — разница культурных уровней.
— Все это неважно. Важно, что вы его любите, и он вас.
— Я-то люблю… А он? Сомнительно. Навряд ли он может такую, как я, любить.
— Ну что вы! Почему же он на вас женился?
— Из принципа. Очень принципиальный. Сошлись — значит, надо жениться.
И Люся заплакала. И я заплакала. Сидели и плакали обе. И льдинка между нами растаяла. Очень они сближают, бабьи слезы.
