заднице ровно и благодарен будь, что тебя из толпы таких же выделили и с собой увезли. Потому как для понимающего человека совершенно фиолетово, что именно вокруг Кремля происходит. Что бы ни происходило и кто бы ни победил в заварушке, здесь, у черта на куличках, у самого начала нефтяной трубы – ничего не изменится. А вот спросить потом могут. Нужен будет повод выдернуть из-под твоей любимой задницы кресло, и спросят – а что ты делал для новой власти в августе девяносто первого? И тогда ты, я то есть, не отводя честного взгляда, скажешь – в тайге сидел без связи. Весь извелся, скажешь, так на помощь стремился, но никак. Вертолет сломался. Бывает…
Вот так и получилось, что флаги на зданиях власти перевешивали другие люди. А мы, едва вертушка 'починилась', кинулись телеграммы строчить о поддержке победивших сил Добра. Я через месяц замом главы департамента строительства области стал. Считайте, замминистра провинциального правительства…
Вот можно же было в семнадцатом так же? Ну, заняли там почту-телефон-телеграф, выгнали 'временных' из дворца, да и успокоились бы на этом. Можно же было. Наверняка можно. Национализировать заводы без расстрела заводчиков можно было. Землю, деленную-переделенную, по сотому разу разделить. И интеллигенцию поддержать, которая сначала с красными бантами по митингам моталась, а потом, в едином порыве, за бугор рванула. Никто же тогда не знал, что все плохо будет. Царские генералы красное ополчение в армию превратили, а их потом на Колыму. Инженеры сожженные да порушенные по широте душевной фабрики восстановили, а их в 'номерные' шарашки – оружие для победившего пролетариата ковать… И нэп, плавно переходящий в репрессии тридцатых. И ради чего? В девяносто первом все набок повернулось по-тихому, большинство и вякнуть не успело…
Я к чему это все? К тому, что ехали мы по Московскому тракту спокойненько. Никого не трогали. Развлекали друг друга разговорами. Штабс-капитан интересным собеседником оказался. Дочь ему регулярно газетки приносила, так что о боевых действиях в Дании и о гражданской потасовке в САСШ1 представление имел. Вот и делился впечатлениями профессионального военного. Об устройстве нашей армии и о военных реформах. О разогнанных кадетских училищах. О духе солдата и штабных чиновниках.
# # 1 Северо-Американские Соединенные Штаты (ныне США).
Ну да не в этом суть. На второй день пути заночевали в Калмакове. Ужинали еще нормально – пельмешки, сметанка, куриные задние лапки, а вот завтракали уже скромно. За ночь тихая гастрономическая революция случилась – Великий пост. Утром я еще всей катастрофы не прочувствовал – и так со сна в горло кусок не лезет. А вот после обеда волей-неволей памятный обед у окружного судьи Нестеровского вспомнился.
И ведь опять без Хныкина не обошлось. Преследовал прямо меня этот маленький человечек. То ли так же, как у Борткевича, было чем порадовать казну моего нового Фонда, то ли за приятеля просить собирался. Так хоть намекнул бы. А то лез везде, за мной следом таскался. А тут посыльный от Петра Даниловича – дескать, к обеду нижайше просит. Выбор очевиден, не правда ли?
Я тут, в дремучем девятнадцатом веке, гурманом постепенно, но неумолимо становлюсь. Половину кушаний только теперь и отведал, хотя ничего вроде хитрого и для сибиряков вполне рядовые яства. Вроде 'ветряного' мяса, например. Не знаю уж, как его делают, но вкуснятина редкостная. Похоже на буженину, только не копченое. Говорят – чуть ли не в каждом доме закуска эта зимой готовится, а я, коренной сибиряк, только теперь и попробовал.
Судья постарался. Стол ломился от обилия кушаний и закусок. Конечно, присутствовал и пресловутый графинчик. Скрепя сердце отказался. После выпитого с отцом Василины вина пить водку – смерти подобно. Извинился перед хозяином, чтобы не подумал, будто брезгую. У них тут пунктик по этому поводу. Чуть что – 'не погнушайтесь'. Нашли кому говорить! Кто в Советской Армии служил, тот никогда не брезгует.
Разговор все не начинался. Ели, пили, смотрели друг на друга. Любезничали: 'Передайте, будьте любезны', 'Вот, пожалуйте'. Отведайте то, вкусите этого. Грибочки очень уродились в том годе… Где они в Барабинской степи грибы собирают?
Так, за приятной суетой, в процессе застольной беседы ни о чем, постепенно и выясняется – кто зачем пришел. Кочевники – мудрый народ, и они никогда сразу не начинают важных разговоров. Издалека заходят, смотрят – как ведет себя человек, нервничает ли, боится ли. Скрытые струнки в ушах опытного человека целые оперные арии поют.
Данилыч ждал. Умело скрывал нетерпение, и даже как-то смаковал это ожидание. Такое бывает, когда у человека есть какой-то козырь в рукаве. Хранишь его, придерживаешь. Обходишься. Даже где-то уступишь собеседнику. Миг выбираешь, когда наилучший момент наступит, когда от одного хода вся игра поменяться может. Плохо, когда козырь не в твоих руках. Вдвойне плохо, если не знаешь, что это за козырь.
Но тогда я догадывался. Почувствовал старый лис мой интерес к Варежке. Знал, что очень пристав мне для чего-то нужен. И готовился продать выпестованного лучшим другом и соратником человечка очень и очень дорого. Но если я правильно вычислил, то еще должна быть у Нестеровского какая-то сладенькая пилюля. Нечто, призванное подсластить мне горечь проигрыша партии. Иначе может статься, что раскланиваться на пороге, улыбаясь и желая всех благ, мы уже станем злейшими врагами. А на месте судьи я бы с новым губернатором враждовать не стремился. Не тот вес. Это здесь, в Каинске сейчас Петр Данилович – князь. А стоит мне добраться до Томска, все может измениться. По 'Уставу государственной службы' я даже объяснять, за что человека уволил, никому не обязан. Правда, это касается чинов до десятого класса, а у судьи – шестой, ну да и тут способы имеются.
Очень мне было интересно – с чего опытный интриган затеет свои маневры. Сам я разговор заводить и вовсе не был намерен. Меня пригласили, я же не сам напросился…
Он начал, и я вновь, который уже раз, поразился мастерству, с коим это было проделано. Не вспомню теперь, как именно, но ход мыслей был примерно таков:
— Испробуйте вот маслица, Герман Густавович. С ерофеевской маслобойни фабричной. Очень, знаете ли, благое дело – эти фабрики. И для города нашего, и для губернии. И в казну прибыток. Я прежде, как мог, протекцию производителям делал – так новым господам не по вкусу сие пришлось. Доложили, поди, уже, нажаловались?
Пришлось признаться – да, успели. В грехах тяжких обвиняли. В неуважении. Говорили, мол, собрали бы и больше гостинца, да судья воспротивился. Говорил, что у молодого губернатора городков таких много, а купцов у нас в Каинске мало. Ему еще много где насобирают, а наши того и гляди по миру пойдут от поборов-то. Гера стонал и бился головой о воображаемую стену, пока я как бы тайные сведения Данилычу выбалтывал. Так-то, по новому николаевскому 'Своду законов Российской Империи', явление неуважения высшему должностному лицу приравнено к неуважению власти Самодержца Российского и карается соответственно. Если грамотно подвести под обвинения 'сладкой парочки' доказательную базу, поедет Нестеровский осваивать Восток нашей необъятной родины, как миленький. По сути, я открыто грозил окружному судье. Только он мои слова опасными не признал. Умен старый юрист. Понимает: хотел бы упечь его куда подальше – словами бы не тряс. А раз открылся, значит, оговоры те к исполнению принимать не намерен.
Но и я не первый раз живу. Хитрецов этаких толпами в МММ отправлял. Понял, почувствовал – вот он, момент для козыря. Давить сейчас на меня станут и вкусняшки из меня выдавливать. И нанес упреждающий удар.
— Только, милейший Петр Данилыч, человечишка-то этот Борткевич никчемный и вороватый. Гребет под себя и ума не хватает и себе взять, и для дела кусок приберечь. Забыл свое место коллежский асессор. И за себя, и за городничего власть прибрал. Да кабы еще городничий опытный был, чтобы начальника на место ставить весу хватало… Слышал, в прежние времена здесь Сахневич был, Павел Павлович. Говорят, вот при нем порядок в Каинске образцовый пребывал. И купеческое сословие так не притесняли…
Удар в самое яблочко попал. Судья сначала беззвучно разевал рот, пытаясь вклиниться в мою речь, потом уже просто сидел и улыбался. Я предлагал ему честный размен. Его козырь оказался битым еще до того, как лег на сукно.
— Думаю по приезде в губернию навестить старого воина. Просить вернуться на пост. Как вам думается, господин коллежский советник? Уважит меня Павел Павлович?
— Уважит, Герман Густавович, — усмехнулся в усы Петр Данилыч и расправил и без того
