Офицеры тут же рассыпались во все стороны, выкрикивая приказы. Венглер стоял с мрачным видом, наблюдая. Он был одним из самых неукротимых офицеров в бронетанковых войсках и терпеть не мог все ситуации, кроме боевых.
Под его взглядом эта сцена с поразительной быстротой превратилась в безумное столпотворение. Танки, разворачиваясь, сталкивались друг с другом, съезжали в кюветы, наезжали на деревья и ограды. Некоторые сломались и загораживали проезд. Люди повсюду орали и бранились. Кто-то произнес слово, «саботаж», и эта мысль укоренилась в сознании большинства как доказанный факт.
Медленно, очень медленно и очень неуверенно громадная колонна двинулась к югу. Передние машины достигли перекрестка Хадерслев—Тёндер, и тут положение испортилось непоправимо. Появился ничего не подозревавший оберштабсцальмайстер[105] с колонной боеприпасов для береговых батарей тяжелой артиллерии. Его легковушка едва избежала лобового столкновения с танком. Машина быстро свернула в сторону, но танк врезался в шедший рядом; послышался отвратительный визг и скрежет гусениц, лязг металла о металл, и оба танка остановились. Крики о саботаже, собственно говоря, не смолкавшие, снова поднялись и достигли такой безумной громкости, что несчастного оберштабсцальмайстера вытащили из машины, приставили к дереву и бесцеремонно расстреляли. Бедняга почти наверняка просто-напросто выбрал не ту дорогу, но если и так, то слишком уж дорого поплатился за ошибку. Колонна с боеприпасами так и не достигла береговых батарей. Вместо этого ее отправили в резервную пехотную дивизию, стоявшую в Фионии, и несколько недель спустя там воцарился неимоверный ужас, когда обнаружилось, что снаряды калибром двести десять миллиметров никак не подходят к стапятимиллиметровым полевым орудиям. Артиллеристы береговых батарей, наоборот, чрезвычайно веселились, когда выяснилось, что их орудия должны будут стрелять ста пятимиллиметровыми снарядами.
— Саботаж! — крикнул один из старших офицеров.
— Это опять треклятое Сопротивление! — завопил апоплексичный оберст.
Для проформы было расстреляно несколько несчастных заложников. Кто-то ведь должен был понести наказание.
На рассвете первые машины танковой гренадерской дивизии «Эстланд» въехали в Ноймюнстер. Теперь танкисты знали, что местом их назначения является Париж и что дело это очень срочное. Однако они несколько удивились, обнаружив, что единственные транспортные средства, какие ждут их на железнодорожной станции, — это десяток французских товарных вагонов весьма почтенного возраста. Дороги были на много километров забиты танками Девятнадцатой дивизии, тоже двигавшейся в Ноймюнстер. А с востока полным ходом шла Двести тридцать третья танковая дивизия[106]. Все дороги Ютландии были забиты танками, бронеавтомобилями и солдатами. Все направлялись в Ноймюнстер, всем было нужно в Париж, и все это было необходимо перевезти на десятке французских товарных вагонов.
— «Саботаж!» — неистово вопили депеши рейхсфюрера.
Расстреляли еще несколько заложников. Расстреляли служащих, управлявших железнодорожной станцией Ноймюнстер. Рейхсфюрер на время успокоился, но проблема сохранялась. Две бронетанковые дивизии, четырнадцать тысяч машин и весь личный состав застряли на Ютландии с десятком французских товарных вагонов!
9
МОЖНО ЛИ СПАСТИ ПАРИЖ?
Генерал фон Хольтиц вернулся в Париж. Город был мрачным, угрюмым; под гладкой поверхностью жизни таился дух скрытой угрозы. Дезертирство из немецкой армии принимало катастрофические размеры. И, соответственно, возрастало количество репрессий. За один только вечер было расстреляно более сорока человек, заподозренных в работе на Сопротивление. Первыми гибли коммунисты.
Однажды рано утром к фон Хольтицу явились два офицера с передовой. Один, генерал-майор, был в черном мундире бронетанковых войск, с повязкой на глазу; другой был молодым гауптманом-сапером, специалистом по минированию. Оба были мастерами в искусстве уничтожения. Как только они вошли в комнату генерала, на дверь было повешено объявление: «ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН». За дверью решалось будущее Парижа.
Одновременно с этим совершенно секретным совещанием другое, еще более секретное, проходило в квартире на авеню Виктора Гюго между неким гауптманом Бауэром, офицером из ведомства адмирала Канариса, и дипломатом, носившим псевдоним «Фарен». Гауптман Бауэр озабоченно посвящал дипломата в положение дел, как оно ему представлялось; дипломат столь же озабоченно слушал.
— Мсье Фарён, — говорил офицер очень негромко и очень быстро, — весь город взлетит на воздух, если не произойдет чего-то весьма неожиданного, чтобы это предотвратить. Вам совершенно необходимо повидаться с фон Хольтицем, пока не поздно.
Дипломат утер несколько капелек пота на лбу. И выпил две рюмки коньяка перед тем, как ответить.
— Кто этот генерал фон Хольтиц? Откуда он? Я никогда о нем не слышал.
— Вы слышали о нем — просто не запомнили фамилию. Полагаю, вы слышали о Роттердаме? О Севастополе? Так вот, — гауптман с мрачным видом кивнул, — это фон Хольтиц.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что этот человек — выдающийся мастер в искусстве разрушения. Иначе почему для этого дела избрали именно его? Он принадлежит к той же военной школе, что и генерал-фельдмаршал Модель: слепое повиновение в любых обстоятельствах. Дайте ему топор, прикажите отрубить свою правую руку, и он это сделает, если у вас более высокое звание.
Дипломат почесал горло.
— Что… э… что говорят об этом на Бендлерштрассе[107]?
— Почти ничего.
— В таком случае, почему мы… почему вы…
Глаза гауптмана блеснули за темными стеклами очков.
— Не говорят ничего только потому, что немногие оставшиеся до того напуганы, что боятся раскрыть
