— Немедленно убери!
Малыш встал и выхватил нож.
Старик поднял взгляд.
— Юлиус Хайде, брось пистолет!
Легионер снова замурлыкал под нос песенку о смерти.
Хайде медленно опустил руку. Пистолет со стуком упал на пол. В глазах его сверкал ужас. Только что задиравший нос сверхчеловек превратился в съежившуюся от страха дворняжку.
Хайде издал продолжительный хриплый писк, будто загнанная в угол крыса, видящая перед собой блестящие клыки терьера. Хотел убежать, но Легионер подставил ему ногу. Он упал и растянулся на полу.
Малыш схватил его за ноги и весело закружил. Голова Хайде со стуком ударилась о стену. Доведший себя до белого каления Малыш занес нож и хотел ударить его в спину. Но его схватил за руку старый еврей.
— Нет, нет, товарищ, не убивай его!
Мы удивились тому, что жертва Хайде защищает его, но еще больше нас удивило слово «товарищ» в устах человека, который до сих пор обращался к нам так, словно мы были богами.
Малыш отбросил потерявшего сознание Хайде и в изумлении воззрился на старого еврея, который держал его за руку и, смертельно побледнев, дрожал всем телом.
— Что за черт? — изумленно спросил он. — Почему не прикончить эту вонючку? Он же над тобой издевался.
Старый лагерник покачал головой.
— Нет, товарищ, он не оскорблял меня. Я в самом деле еврей. Все остальное он говорил не всерьез. Он болен. Это пройдет, когда мир придет в себя.
— Болен? — усмехнулся Порта. — Скажешь тоже. Хайде — самый здоровый из гнусных мерзавцев во всем мире. И заслуживает смерти.
Малыш восторженно закивал и оттолкнул еврея.
— Йозеф Порта, ты прав. Может, Малышу проверить, как глубоко он сможет всадить нож ему в горло?
Лагерник схватил руку Малыша, поцеловал ее и взмолился:
— Нет, нет, оставь его! В конце концов, все дело во мне!
Старик протестующе махнул рукой.
— Не будьте такими кровожадными. Оставьте эту свинью валяться и садитесь продолжать игру.
Мы сели, правда, с легкой неохотой. Старик стал раздавать карты.
— Не хочешь сыграть в «двадцать одно»? — спросил он лагерника.
— Нет, спасибо, герр фельдфебель.
Старик в отчаянии потряс головой и вскинул руки.
— Господи! Неужели не можешь называть меня «товарищем»? Назвал же ты так Малыша, этого болвана с бычьей шеей!
Лагерник кивнул и раскрыл рот, но заговорил не сразу.
— Постараюсь говорить «товарищ», но это нелегко.
Какое-то время мы играли молча. Потом Брандт бросил карты.
— Надоело. Может, кто расскажет что-нибудь интересное?
— Тупая свинья, — выругался Порта, бросив свои.
— И кто еще? — спросил Брандт, склонив голову, словно бык, готовый кого-то боднуть.
— Морду разобью, — вспылил Порта. И запустил в Брандта бутылкой. Тот молниеносно пригнулся, и бутылка разбилась о стену на мелкие осколки.
— Напрасно вы так портите дом, — прошептал старый еврей.
— А тебе что до этого? — гневно выкрикнул Брандт. — Дом же не твой.
— В том-то и дело, — ответил лагерник. — Будь он моим, это не имело бы значения. Но я сожалею о нем из-за его хозяев. Притом у них двое детей, которым они его передадут.
— Откуда ты знаешь? — спросил Брандт.
— В чулане есть детская одежда, — ответил еврей.
— А у тебя самого был дом?
— Да, был. Теперь нет. Его давным-давно отобрали.
— Кто? Судебный исполнитель? — наивно спросил Краузе, эсэсовец.
Мы смеялись, пока не закашлялись.
Старый еврей кивнул.
— Судебный исполнитель? Пожалуй, можно сказать и так.
— Ты, небось, отнял у кого-то дом в веймарский период[52]? — спросил Краузе.
— Нет, насколько мне известно, — язвительно ответил старый еврей.
— А как ты угодил в клетку, зебра? — спросил Порта, с причмокиванием высасывая единственный зуб и вытирая цилиндр обрывком старой газеты, заголовки которой все еще сообщали о победоносном наступлении немецкой армии. Покончив с этим занятием, он высморкался в победоносную армию и швырнул тысячи героев в темный угол к старой печи.
Старый евреи взял еще кусок мяса и сунул в рот. Он все еще выглядел голодным.
— Не ешь слишком много, — предостерег Старик. — Объесться можно быстрее, чем умереть с голоду. Жирная еда не для тебя.
И любезно протянул лагернику кусок постного мяса.
— Как ты попал в руки друзей Краузе? — спросил Порта, почесывая в густых рыжих волосах кончиком ножа.
— Они мне не друзья, — вспыхнул Краузе.
— Закрой пасть, — прорычал Малыш, давя вошь. — Раз Порта говорит, что друзья, значит, так оно и есть!
И отметил на столе зарубкой убитое насекомое. Они с Портой поспорили, у кого больше вшей.
Хайде застонал и поднялся. Лицо его было в запекшейся крови. Один глаз заплыл так, что совсем скрылся. Он выплюнул зуб и тыльной стороной ладони утер рот; кровь еще текла оттуда тонкой струйкой.
Порта глянул на него искоса, вставил в глазницу монокль с трещиной и щелкнул языком.
— Стукнулся слегка башкой, а, Юлиус, ненавистник евреев? Мальчик, похоже, пошел в своего известного тезку Штрайхера[53], а, трущобный олух?
Хайде не ответил.
Подперев голову ладонью, старый еврей заговорил. Казалось, он говорит для себя. Так могут говорить только те, кто был заперт в аду молчания очень долгое время. Они, собственно, не говорят, а думают вслух, словно помимо своей воли.
— За нас принялись в тридцать восьмом году. Я скрылся, потому что у меня были связи.
— У вас, пустынных верблюдов из «Святой Земли», всегда есть связи, — глумливо сказал сидевший на полу Хайде. Слова «Святой Земли» он процедил с презрением. Ненависть его была так сильна, что он даже рисковал жизнью, выплескивая ее. И рычал, подобно злой собаке, оскалив зубы. — Жаль, что тебя не повесили, жид!
Старый еврей продолжал, даже не ведя бровью. Цербера, громко лаявшего у его ног, для лагерника не существовало.
— Я жил в Гамбурге, на Хох-аллее, возле Ротенбаума, место очень красивое, — мечтательно произнес он и вздохнул от тоски по Гамбургу в солнечном свете, когда город пахнет солью, морем, дымом из судовых труб, когда с лодок на Альстере несется смех. — Я был стоматологом-хирургом. У меня было много друзей и приличных пациентов.
— Наверняка крючконосых, как и ты, — выкрикнул Хайде.
Малыш запустил ему в голову большим куском свинины. Он повалился, но снова сел, правда, с трудом. Злобно зарычал. Прошепелявил: «Сидеть за столом с еврейской собакой», и плюнул кровью в
