Роберта пришел конец — он устал от противоречивых заявлений Елизаветы, от кокетства в политике и политики в сердечных делах. Когда в 1565 году она явно стала оказывать внимание Томасу Хинеджу, Лейстер решил воспользоваться тем же оружием, чтобы вызвать ревность королевы. Елизавета выходила из себя, тем более что ее соперница — Летиция Ноллис оказалась не только привлекательна, но и умна, и то, что начиналось как легкий флирт, переросло со временем в настоящий роман. В Виндзорском дворце на глазах у придворных между королевой и графом разыгралась ссора: она обвиняла его в измене, а он отвечал тем же, напоминая, как долго и безуспешно просил ее руки.
В конце концов Елизавета бросила Лейстеру в лицо слова, которые долго носила в себе, крик ее души, самые тайные опасения на его счет: «Если вы намереваетесь править здесь, я позабочусь, чтобы этого не случилось. Здесь будет только одна госпожа и не будет господина!» Потом, после взаимных уговоров и слез, они, разумеется, помирились. Но никогда уже отношения между ними не были такими, как прежде. Их роман вяло продолжался, дружба и расположение сохранялись до самой смерти Лейстера в 1588 году, но слова, сказанные королевой во время ссоры, поставили точку над i. В их отношениях больше не было места недосказанности и надежде — она не отдаст во власть этого человека ни себя, ни свой трон, ни свою страну. Он не сможет ими достойно распорядиться.
Однажды шотландский посол сказал ей: «Мадам, я знаю Ваш королевский нрав. Я думаю, если бы Вы вышли замуж, Вы были бы только королевой Англии, теперь же Вы — король и королева одновременно. Вы не потерпите господина». Он угадал ее мысли. Елизавета и дальше пойдет одна. Белый пеликан одолел Белого Медведя. Хотя, быть может, в душе, она и оплакивала эту победу.
Глава III
ГЛОРИАНА
Я не боюсь смерти, ибо все люди смертны. И хотя я всего лишь женщина, у меня не меньше мужества, приличествующего моему сану, чем у моего отца.
Историки, которые пишут биографии великих, делятся на тех, кто вдохновенно создает мифы, окружая своих героев романтическим ореолом, и тех, кто с упорством трудолюбивого Сальери развенчивает эти мифы, срывая нимбы и не оставляя камня на камне от возвышенных легенд. Своим имиджем Елизавета обязана себе не меньше, чем историкам. Она творила его сама, лицедействуя, лукавя, но порой проявляя подлинный героический энтузиазм и оставив по себе легенды. Она тем не менее оказалась практически неуязвимой для критиков. Вы ни минуты не верите в ее искренность, чистоту, девственность и т. п.? Так восхититесь ее политической ловкостью, ибо она заставила многих поверить в это. Вам не импонирует ее беззастенчивое манипулирование людьми? Тогда отдайте должное тому, как она заставляла их служить интересам дела, престола, страны, играя на их амбициях и честолюбии. Она часто любила рядиться в белые ангельские одежды, но при этом всегда оставляла место для какой-нибудь задорной выходки, чтобы намекнуть всем, что это лишь маскарад, игра, а не ее подлинное «я». Поэтому ею веками восхищались и романтики и прагматики.
Однако ниспровергатель мифов никогда не бывает настолько добродушен, чтобы попросту смириться с чьей-то бесспорной, почти фольклорной легендарностью. Он без устали ищет у героини ахиллесову пяту и, кажется, находит ее. Почему это все вообразили, будто Елизавета обладала недюжинным умом и была неординарным политиком? Ведь выработка стратегии внешней и внутренней политики — заслуга отнюдь не королевы, а ее окружения, всех этих опытных и знающих людей — канцлеров, советников, секретарей. Именно им Англия обязана тем взлетом, который совершенно незаслуженно приписывают влиянию королевы и называют «елизаветинской эпохой». Такое обвинение достаточно серьезно и заслуживает того, чтобы его рассмотреть.
Природа тогдашней политики почти в равной степени сочетала в себе индивидуальную и коллективную ответственность за выработку решений. Государство находилось на пути к современной системе управления, окончательно сложившейся в Новое время. Личная власть и авторитет монарха уже уравновешивались наличием таких органов, как Тайный совет и парламент; первый в определенной степени разделял с монархом исполнительные функции, второй — законодательные. Они были предназначены для «совета», контакта государя с его подданными, обратной связи с обществом, и при желании он всегда мог опереться на них в выработке важнейших решений. Но предписания этих органов не были для него обязательными, не ограничивали на деле его власти, и о подлинном разделении суверенитета, а следовательно, и ответственности за проводимую политику, еще не было и речи. Таким образом, сам процесс принятия решений был деперсонифицирован, избранная же линия всегда несла на себе сильный отпечаток индивидуальности монарха. И лишь от личных качеств последнего зависело, насколько глубоко он вникал в государственные дела и в какой мере отдавал их на откуп другим.
Парламент в ту пору скорее напоминал молодого политика, больше желающего принимать участие в управлении, чем умеющего это делать. Его составом манипулировали, его инициативы и дебаты зачастую направляли опытные государственные чиновники — члены Тайного совета. Именно их руками делалась реальная политика в тюдоровскую эпоху. Самостоятельная роль опытных министров, порой стоявших у кормила власти не одно десятилетие, была очень велика, но последнее слово все же оставалось за государем. Поэтому в конечном счете успех или неуспех правления в равной степени определялся точным выбором людей, занимавших высшие посты, и разумным поведением монарха, его способностью воспринимать информацию и взвешивать ее.
Придя к власти, Елизавета окружила себя людьми, которым безусловно доверяла; кое-кто из них преданно служил еще ее отцу, многие были проверены на прочность в годы гонений Марии Католички. В ее совете все было сбалансировано: древняя кровь благородных аристократов Сассекса, Винчестера, Ховарда, Клинтона, Шрусбери и деловые качества профессионалов-чиновников, таких как Уильям Петр или Томас Чейни, лисья хитрость Сесила, выходца из рядового рыцарства, неоценимый опыт Николаса Уоттона, одного из самых одаренных елизаветинских дипломатов, трезвый ум Николаса Бэкона, отца знаменитого философа, и темперамент Роберта Лейстера. Все советники, за исключением последнего и герцога Норфолка, были старше и опытнее королевы. Естественно было ожидать, что она доверится их авторитету, а сама отстранится от политических дел и предастся более свойственным ее полу и возрасту удовольствиям и развлечениям, лишь изредка наведываясь в совет, чтобы подписать подготовленные для нее бумаги.
Но все обернулось совсем иначе. Дочь Генриха VIII доверяла министрам, но вовсе не собиралась уступать им ни одну из своих прерогатив. Однажды, когда французский посол обмолвился, что хотел бы испросить аудиенции, дабы изложить важное дело королеве и ее совету, она властно заметила ему, что нет такого дела, которого она не могла бы выслушать сама и принять по нему решение без всякого совета. Помимо желания вникать во все тонкости внешней политики у нее были и соответствующие возможности — знание множества иностранных языков, что позволяло королеве без посредников вести переговоры с послами большинства европейских государств. (Вот когда Роберт Лейстер мог пожалеть, что не последовал советам своего учителя Роджера Эшама, который рекомендовал ему больше внимания уделять гуманитарным наукам и языкам, ибо языки — путь в большую политику.)
В первые годы царствования самостоятельность и неуступчивость королевы часто обескураживали седобородых министров, а порой приводили их в отчаяние, так как молодая женщина руководствовалась какой-то своей, не всегда понятной им логикой. Постепенно ее общие подходы к политике прояснялись, обретая все более четкие контуры: предельная осторожность во внешнеполитических делах, отказ от всего, что могло бы спровоцировать международный религиозный конфликт с участием Англии, и крайняя экономность в государственных расходах. Решение любого вопроса, касавшегося поддержки братьев по вере, вмешательства в чужие религиозные распри или требовавшего больших расходов, могло быть неоднократно отложено ею и затянуто до предела. Советники называли это «женской нерешительностью», но это было нечто иное.
