насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ! —                        Я знаю —                                ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло,         что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя «Союзом русского народа»! Мне кажется —              я — это Анна Франк, прозрачная,           как веточка в апреле. И я люблю.          И мне не надо фраз. Мне надо,         чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть,                      обонять! Нельзя нам листьев                   и нельзя нам неба. Но можно очень много —                       это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут?         Не бойся — это гулы самой весны —              она сюда идет. Иди ко мне.           Дай мне скорее губы. Ломают дверь?            Нет — это ледоход… Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно,                       по-судейски. Все молча здесь кричит,                       и, шапку сняв, я чувствую,           как медленно седею. И сам я,        как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я —    каждый здесь расстрелянный старик. Я —    каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне            про это не забудет! «Интернационал»              пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам,                  как еврей, и потому —           я настоящий русский!

1961

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Баллада о шефе жандармов…

Я представляю страх и обалденье, когда попало в Третье отделенье «На смерть Поэта»…              Представляю я, как начали все эти гады бегать, на вицмундиры осыпая перхоть, в носы табак спасительный суя. И шеф жандармов — главный идеолог, ругая подчиненных идиотов, надел очки… Дойдя до строк: «Но есть, есть божий суд, наперсники разврата…» — он, вздрогнув, огляделся воровато и побоялся еще раз прочесть. Уже давно докладец был состряпан, и на Кавказ М. Лермонтов запрятан, но Бенкендорф с тех пор утратил сон. Во время всей бодяги царедворской — приемов, заседаний, церемоний: «Есть божий суд…» — в смятенье слышал он. «Есть божий суд…» — метель ревела в окна. «Есть божий суд…» — весной стонала Волга в раздольях исстрадавшихся степных.
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату
×