Время обмануться не настало, но как будто их судьба, за ними позади шли женщины устало. Позади шли женщины — все в черном, и держали свечи тоже крепко. Шли тяжелым шагом удрученным, полные обманом уличенным. И глядели женщины на свечи и в неверном пламени дрожащем видели детей худые плечи, слышали мужей тупые речи. Шли все вместе, улицы минуя, матерью мадонну именуя, и несли мадонну на носилках, будто бы стоячую больную. И мадонна, видимо, болела равно и за девочек и женщин, но мадонна, видимо, велела, чтобы был такой порядок вечен. Я смотрел, идя с мадонной рядом, ни светло, ни горестно на свечи, а каким-то двуединым взглядом, полным и надеждою, и ядом. Так вот и живу — необрученным и уже навеки обреченным где-то между девочками в белом и седыми женщинами в черном. 1965
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
Рассматривайте временность гуманно…
Рассматривайте временность гуманно. На все невечное бросать не надо тень. Есть временность недельного обмана потемкинских поспешных деревень. Но ставят и времянки-общежитья, пока домов не выстроят других… Вы после тихой смерти их скажите спасибо честной временности их. 1956
Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.
Москва: Молодая гвардия, 1962.
В том барселонском знаменитом кабаре встал дыбом зал, как будто шерсть на кабане, и на эстраде два луча, как два клыка, всадил с усмешкой осветитель в старика. Весь нарумяненный, едва стоит старик, и черным коршуном на лысине парик. Хрипит он, дедушка, затянутый в корсет: «Мы — труппа трупов — начинаем наш концерт!» А зал хохочет, оценив словесный трюк, поскольку очень уж смешное слово — «труп», когда сидишь и пьешь, вполне здоров и жив, девчонке руки на колено положив. Конферансье, по-мефистофельски носат, нам представляет человечий зоосад: «Объявляю первый номер! Тот певец, который помер двадцать пять, пожалуй, лет назад…» И вот выходит хилый дедушка другой, убого шаркнув своей немощной ногой и челюсть юную неверную моля,
