Все на свете я смею. Усмехаюсь врагу, потому что умею, потому что могу. 1954
Вечер лирики.
Москва: Искусство, 1965.
Я товарища хороню. Эту тайну я хмуро храню. Для других он еще живой. Для других он еще с женой, для других еще с ним дружу, ибо с ним в рестораны хожу. Никому я не расскажу, Никому — что с мертвым дружу. Говорю не с его чистотой, а с нечистою пустотой. И не дружеская простота — держит рюмку в руке пустота. Ты прости, что тебя не браню, не браню, а молчком хороню, Это что же такое, что? У меня не умер никто, и немного прожито лет, а уж стольких товарищей нет. 1957
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.
Я только внешне, только внешне по этой пристани хожу и желтоватые черешни бросаю в воду и гляжу. И вспоминаю встреч недолгость, и расставания недобрость, и уходящий силуэт, и голос: «Больше силы нет…» Брожу я местной барахолкой и мерю чьи-то пиджаки, и мне малиновой бархоткой наводят блеск на башмаки. Устроив нечто вроде пира, два краснощеких речника сдирают молча пробки с пива… об угол пыльного ларька. Потеют френчи шерстяные, и то под небыль, то под быль головки килек жестяные летят, отвергнутые, в пыль. И я сдеру об угол пробку, но мало в этом будет проку, и я займусь рыбацким делом — присяду с тем вон добрым дедом на шелушащемся бревне, но это не поможет мне. Сниму ботинки и, босой, пойду высокою травою и маленький костер устрою за той лесистою косой. Сижу, трескучий хворост жгу, гляжу на отблесков свиванья, с тобою нового свиданья устало, обреченно жду.
