они еще и искренне считали, что перед ними не царь всея Руси, но лишь человек, до чрезвычайности похожий на царя и по этой причине возомнивший себя им. Так в чем их преступление? Возлагать на них вину за его двенадцатилетнее пленение все равно что винить землю за то, что она позволила вырасти ядовитому грибу, которым ты отравился. А вот где взять этот самый мухомор — Иоанн не знал. Пока не знал.
Сидючи в избушке, он внимательно вслушивался в обрывки разговоров, которые они вели между собой, но ничего, что касалось бы его похитителей, так от них и не вызнал. То ли сами не ведали, то ли… А душа жаждала немедленно предпринять что-либо. Но потом Иоанна осенило. Советники! Как он мог забыть о них? Чем еще этот сукин сын мог расплатиться со своими помощниками за свое столь внезапное возвышение? Да только тем, что их выдвинул вперед, поднял высоко вверх.
Так наметились первые две жертвы — отец Сильвестр и Алексей Адашев. Уж без кого-кого, но без них не обошлось. Конечно, лучше всего было бы вздернуть их на дыбу да поговорить по душам, выгнав катов прочь, чтобы выкрикнутое ими слышал только царь, но, как следует поразмыслив, Иоанн отказался от этой затеи.
Первое — сразу после этой дыбы их надлежит убить, причем тайно и собственноручно, поскольку могут признать в своем государе Подменыша, то есть на самом деле истинного царя, но для них как раз самозванца. И пускай у них будет всего десять-двадцать часов до казни, но и за такой скудный промежуток времени, при желании можно сообщить многим и многим, что царь-то не настоящий. Станут ли они это делать — неведомо, но он, Иоанн, на их месте непременно так и поступил бы, чтоб напакостить перед смертью — терять-то нечего, а человеку свойственно прогнозировать поведение окружающих, исходя из своего.
Отсюда следовало и второе. Кто-то из услышавших их крамольные речи — пускай всего двое-трое — непременно передадут это далее, и уж на следующий день слух понесется по всей Москве. К тому же произнесены такие крамольные слова не каким-то побродяжкой, а самыми что ни на есть ближайшими людьми, славными умом, честностью и прочими добродетелями. Тут уж поневоле задумаешься — а не с того ли их и вздернули на дыбу, не с того ли так сильно переменился государь, что он и впрямь…
Значит, следовало расправиться с ними келейно, да так, чтобы они при этом вообще ни разу его не увидели. К тому же этому благоприятствовали и обстоятельства. Пир за пиром, которые закатывал Иоанн в своих палатах, проходили не без пользы для царя. Тринадцатилетнее воздержание плюс крепкое здоровье позволяли ему оставаться трезвее прочих и слушать, слушать, слушать…
Вскоре ему стало ясно, кто стоит за Адашева, а кто — против. И первыми из этих супротивников были Захарьины-Юрьевы, которых он вновь, в пику Подменышу, приблизил к себе якобы оттого, что теперь у них у всех одно горе — утрата дорогого человека.
Они же первыми и принялись осторожно нашептывать Иоанну, что еще со времени его тяжкой болезни, случившейся семь лет назад, Анастасия невзлюбила Сильвестра и Адашева, которые, дескать, не больно-то держались его Дмитрия. Первый, дескать, доброхотствовал Владимиру Старицкому, а отец второго хоть и подписал листы с присягой на верное служение малолетнему царевичу, но вслух выражался так нескромно, что и не передать. Уж больно им не по душе было то, что не их назначили в опекуны.
— А меня вот тоже не назначили, так что ж, — заплетающимся языком излагал давно наболевшее Данило Романович.
— И меня, и меня тоже, — привстав со своего места, пытался встрять в разговор еще более пьяный Никита.
— Сиди ты! — осаживал младшего Данило и продолжал жаловаться: — Обидно не то, что ты им доброхотствуешь, а то, яко погано платят они тебе за любовь и ласку. За тебя печалуюсь, государь.
«Ну да, знамо дело, за меня, — насмешливо думал Иоанн, с брезгливой усмешкой разглядывая красную как рак рожу своего шурина. — О себе у вас и печали нет. Тока едва я их и всех, кто с ними, скину, вы ж на их места и полезете. Ну и ладно. Пущай. Не они, так иные. Какая разница?»
Видя, что царь внимательно слушает и вроде как молчаливо поощряет к дальнейшим разговорам, братья все больше и больше распалялись злобой. Через неделю они уже открыто уверяли Иоанна, что оба его советника — и Сильвестр, и Адашев — были тайными врагами царицы и вдобавок великими чародеями, потому что не могли они без помощи колдовства столь долгое время держать в тенетах столь великий ум, как у государя.
— А супротив сестрицы нашей колдовство их поганое слабым оказалось, — плел Данило Романович.
— Ибо ее любовь к тебе, государь, оберегала, — вновь встрял Никита и, видя, что брат на сей раз посмотрел на него одобрительно, вдохновенно ляпнул: — Потому они ее и извели, что не возмогли совладать.
Бухнув такое, он перепугался сказанному. Воцарилась напряженная тишина. Никита силился, но не мог отвести глаз от впившегося в него взглядом царя. Данило тоже не ведал, как поправить дело, а Иоанн продолжал молчать, пристально всматриваясь в лицо своего шурина. Наконец он негромко произнес:
— Я суд по справедливости творю и ради правды не пощажу никого — будь он хоть брат мне, хоть любимец и советчик, хоть… шурин. Ты молвил, Никитушка, что извели мою суженую ненаглядную, коя тебе сестрицей доводилась. Стало быть, ведаешь что-то?
Тот молчал, продолжая все так же ошалело глядеть на Иоанна, не чая, как вырваться из ловушки, в которую он же сам себя и загнал, а царь продолжал говорить все так же негромко и доверительно:
— Вот ты мне и повестишь — что да как, а я послухаю, — но тут же, поглядев на его обалдевшее от такого предложения лицо, с досадой понял, что тот ничего сказать не сможет. Во всяком случае, не сейчас. Пришлось дать отсрочку: — К завтрему явишься да перед всей Думой скажешь обо всех их кознях, а я послухаю. Хотя нет, — тут же поправился он, прикинув, что отпускает слишком мало времени, а ведь шурину надо еще и проспаться как следует: — Через три дни!
Время пролетело молниеносно для братьев и мучительно медленно для царя. Правда, обвинения, выдуманные ими, были настолько жалкими, что не убедили бы и самых легковерных, но мерно покачивавший головой в такт Даниловой речи Иоанн чуточку вдохновлял старшего из братьев, и говорил тот чем дальше, тем более горячо и убедительно.
Зато многие другие бояре неодобрительно перешептывались, а кое-кто и вовсе позволял себе отпускать вслух враждебные реплики. Под конец и сам царь, не выдержав, заметил:
— Чтой-то маловато. Тут не то что на казнь — на опалу не наберется. Может, вам супротив наших изменничков не все ведомо из того, что они сотворили? Может, еще видоки есть али послухи?
Подсказка была ясна, и Данило не преминул ею воспользоваться:
— Как не быть — есть они. Уж больно мало времени ты отпустил, государь, потому я не поспел их позвати.
— За время не печалься, — хмыкнул Иоанн. — Собери всех, кто что ведает.
Пока братья спешно измышляли, что бы такое придумать, подключив к этому делу и своих дядьев, неведомые доброхоты послали весточки обвиняемым, уведомляя, что их дела столь худы, а царь столь сердит на них, что надо бы им самим бросать все и лететь, аки птицы, в столицу.
И тут оба допустили оплошку, не решившись самовольно прибыть в Москву, а отписали царю просьбу свести их лицом к лицу с обвинителями, будучи уверенными в том, что в этом случае вся правда непременно всплывет наружу.
Но Иоанн, отнюдь не желая того, поставил вопрос об их возвращении на Думе — надо ли дозволять. Иной раз выяснить, какого именно ответа добивается человек, очень легко — достаточно выслушать вопрос, а паче того — вдуматься в тон, каким он задан. Иоанн спрашивал так, что одновременно подсказывал, а потому подобранные в число будущих судей монахи Вассиан Веский и Мисаил Сукин первыми чуть ли не в один голос заявили, что не надо бы их допускать пред царские очи.
— Ежели мы виним их в чародействе, то отсюда непременно следует и то, что оба они, яко ядовитые василиски, единым взором могут околдовать тебя, государь, а коли оно не получится, ибо ты силен и могуч, пойти к простому народишку, опутать его лживыми словесами и поднять их на тебя, — уверял Веский.
— Опять же глянут они на твоих ревнителей, кои их винят, и те вмиг замолчат. Будут силиться тщетно, но страх неведомый сомкнет их уста, и словеса забудутся, и впадут они в немоту великую.
— Ну, коли они — чародеи, тогда и впрямь такое возможно, — глубокомысленно заметил царь и с
