смыкаем, стоим под горой, зубы стучат — и со страха, и от холода. Вдруг — земля точно дрогнула. Мы думаем, землетрясение; молимся Посидону-земледержцу. Нет, ничего. К утру мгла рассеивается; заря, солнце, тепло — все, как обыкновенно. Поднимаемся на гору, на Коридалл. И что бы вы думали? Видим — вся зеленая нива Алкисфена застыла, побелела, превратилась в камень. Так и видно, что вчера еще здесь нива была — колышущиеся волны с ясными очертаниями колосьев, и все мертво и неподвижно. С тех пор и зовут ее — Каменная Нива.
Смотрим, дивуемся. Вдруг выбегает к нам Алкисфен. Видит — и как разрыдается, как бросится на колени! «Разорен, разорен! — кричит. — Справедлив суд богини! Простите меня, селяне! Я виновен перед богиней и перед вами. Я вам тогда, чтобы дороже продать вам свой хлеб, сушеные зерна ссудил».
Тут крик поднялся среди наших. «Ах, душегуб! Ах, нечестивец! Голодом хотел нас морить! Камнями его!» Но те, что были постарше, вступились: «Не трогайте его! Не судит человек там, где уже бог судил! Иди, несчастный, замоли свой грех перед богиней!» Так и отпустили его.
Но Алкисфен был человек деятельный и предприимчивый. Пустился в торговлю, разбогател, поставил в Элевсине искупительный кумир Деметре-Немезиде (так и назвал ее) и выстроил для нас лесху. Простили его. На старости лет опять поседился в своем хуторе на Коридалле. А его сын, Поликаст — дед нашего, — был еще деятельнее, тогда наша земля и перешла к ним. Все они были люди строгие, но холодные, расчетливые и себе на уме. И жен себе подбирали таких же. И явилась у нас поговорка — «Каменная Нива — каменные сердца».
— Каменная Нива — каменные сердца, — задумчиво повторил старый батрак. — Одно к другому, значит. Правильно. Ну, а долго этой ниве оставаться каменной?
— Об этом богиня ничего не сказала.
— Кто же станет богиню спрашивать! На то ексегеты есть в Элевсине, да и пророки подчас вещают волю богов.
— Молчали, значит, все.
— Неправда, не все, — вмешалась одна из работниц. — Моя бабка мне сказывала про вещание Бакида.
— Уж и нашла пророка! Стоит повторять бредни этого полоумного бродяги!
Но тут вся женская челядь возмутилась.
— Не бродяги, а святого человека! Любимца нимф могучих! Отсохни твой язык!
— Тише, не ссорьтесь, — умоляюще завопил старый батрак. — И если ты знаешь вещание Бакида, тетка Местра, скажи мне его.
— Еще бы мне его не знать, — ответила работница и, глотнув вина, стала читать нараспев, точно молитву:
— Складно сказано! — похвалил старик.
— Складно, как же! — поддразнил рассказчик. — «Камня, камня, камня»… мало их у нас и без того, камней-то!
— Нет, я верю Бакиду, — продолжал старик. — Только про кого это? До сих пор, говоришь ты, они все были под одну масть?
— Ну, про Метротиму этого сказать нельзя! — горячо возразила работница.
— Про нее нельзя, это так, — согласился рассказчик. — Но она единственная.
— А где он ее нашел? — спросил старый батрак.
— В Рамнунте, отец, на празднике Немезиды. Ты заметил, какой у него приятный, певучий голос? Уж он любил сводить с ума девушек и молодок — да и теперь, кажется, продолжает. Вот и в Рамнунте. И нашел место: прямо, можно сказать, на глазах у Немезиды! Живет у кунака: там, как водится, угощение. Является дочь, поет пэан и уходит к себе в светелку. А он со своей самбукой — шмыг в переулок, играет и, негодяй, поет — ну, известное дело: «Отвори мне, красотка, двери», — и так далее. И добился своего.
— Бежала с ним?
— Да, бежала.
— А как ваши законы на этот счет?
— Разумеется, строго; здесь не Спарта. Да что поделаешь? Лишь бы от срама отделаться. И признали, и вена даже не потребовали.
— И живут они счастливо?
— Пока ничего; а как дальше — увидим. Уж очень не хотелось ему дочки; это — первая неудача.
— А кстати, дядя, — обратился кто-то к старшему челядинцу, тому, что передавал подарок, — какое имя дал он своей дочке?
— В честь сегодняшнего праздника — имя Иресионы.
— Имя хорошее, только не выше ли человеческой доли? Ведь как-никак, а Иресиона — святыня. И не помню я, чтобы так называлась женщина.
— То же и Метротима говорила; да разве его переубедишь? Хочу, и все тут. Опять, значит, вызывает Немезиду!
— Дядя, а ведь это не иначе как она была? Скажи, что она там делала, в красной хороме?
— Ох, дети, и страшно было, и чудно, торжественно, совсем как на таинствах нашей богини. Сидят они вместе, передают друг дружке девочку, болтают — ну, известно, женщины. Вдруг входит она. Все умолкают. Подходит к матери, целует ее в лоб: «Ты меня еще не знаешь, дочь моя, но скоро узнаешь». Затем берет девочку на руки. Та раньше плакала — изморили ее, видно, тетки, — но теперь вдруг улыбнулась и потянулась ручонками к ней — подумайте, десятидневный младенец! Она подержала ее немного, все время грустно на нее смотрела и только шепнула: «Иресиона!» — «Благодатная! — взмолилась к ней Метротима. — Дай, чтобы она была счастлива!» — «Я дам ей мое счастье», — ответила богиня, поцеловала ребенка, погладила его по головке и передала матери. И видно было, как ребенок расцвел от поцелуя богини.
— А дальше?
— А дальше — ушла так же, как пришла. Все сидели точно очарованные. Я понял, что им не до меня. Подарок я уже раньше передал — не простившись, ушел.
— А что это был за подарок? — спросил батрак.
— Игрушечка — маленькая серебряная лира.
— Девочке лучше бы прялку.
— И мы так рассуждали, да не было у элевсинского мастера. Впрочем, Метротима была довольна. «Спасибо, — сказала, — я и сама очень люблю песни».
Кто-то засмеялся. «Хорошо все-таки, что лира, а не самбука!»
— Дети, дети, луна высоко стоит над горой. Споем песнь в честь Ночи, и затем по домам!
IV
Прошло много лет. Деды спустились под землю, отцы состарились — для детей наступила цветущая молодость.
Элевсинцы готовились отпраздновать свое осеннее торжество таинств с особым благолепием. Молодой афинский царь Фесей, радостно всеми приветствуемый от Киферона до Суния, решил объединить всю Аттику, сделав Афины общей родиной для всех ее сынов. Согласно этому намерению и Элевсинии
