— Пока ты, Агамемнон, не принесешь ей в жертву твоей старшей дочери Ифигении.
Слезы брызнули из глаз царя: негодуя, он ударил посохом о землю:
— Никогда этого не будет — никогда, никогда!
Никто не настаивал; присутствующие молча разошлись. На следующий день та же враждебность природы, тот же гнев богини. Распустить войско? Легко сказать: те же ветры, которые мешали плаванию в Трою, мешали и отплытию домой, — всем, кроме фессалийцев; как в западне сидели они в Авлиде. Настроение войска становилось прямо враждебным; попробуй он уйти — его бы не пустили. И видно, об одном они догадывались: что боги условием благоприятного ветра поставили то, чего царь исполнить не хочет.
Ничего не поделаешь; в предупреждение мятежа и братоубийственной войны необходимо исполнить требование богини. Агамемнон смиряется; как ни обливается кровью родительское сердце при мысли о предстоящем — неслыханная жертва должна быть принесена. Он посылает Одиссея со своим глашатаем Талфи-бием в Микены с письмом к Клитемнестре: «Я решил до отправления в поход отпраздновать свадьбу Ифиге-нии с Ахиллом; пусть же она придет сюда с моими послами». Она приходит, но вместе с ней и Клитемнестра. Счастливая мать не пожелала отказаться от своего права самой выдать замуж свою дочь, самой нести перед ней свадебный светоч.
И мать и дочь в палатке отца; он должен в довершение горя притворяться довольным, обрадованным, счастливым. «Когда же свадьба?» — «Завтра, но раньше я должен принести жертву Артемиде». — «И мне придется в ней принять участие?» — «Да, и тебе, тебе особенно…» Но сети обмана непрочны: старый раб Клитемнестры подслушал разговор правителей, он предупреждает свою госпожу: не* свадебный светоч, а нож жреца ждет ее дочь в Авлиде. Мать в отчаянии- к кому обратиться? Кто и мудр и честен? Один Паламед. Обманутая Одиссеем, она обращается к его злейшему врагу. Паламед, в свою очередь, извещает Ахилла: его невесту отправляют на заклание, пусть заступится! Но и Менелай не бездействует: он более всех будет посрамлен, если поход не состоится; он обращается к Одиссею. Теперь уже нечего соблюдать тайну: пусть войско узнает, что царь готов был исполнить волю богини и обеспечить хорошее плавание, а Паламед с Ахиллом ему препятствуют.
Да, теперь братоубийственной войны и подавно не миновать. И эта война будет не из-за Елены, проклятой всем ахейским народом: она будет из-за Ифигении. Что же должна была перечувствовать эта нежная, добрая, любящая дева? Вначале один только страх — страх перед ножом, перед смертью, перед мраком подземной обители. Об этом ли она мечтала, когда ее снаряжали сюда? Ей сулили свадьбу с прекраснейшим и доблестнейшим витязем всего войска, нечто невыразимо светлое, отчего ее сердце сладостно замирало… И вдруг — это… Нет, нет, это невозможно: все что угодно, но не это. И она стала цепляться за жизнь всеми силами своей молодой души.
Но вот она видит отчаяние отца. Он ли ее не любит? А все же он смирился, нужда сильнее его. Видит своего жениха; он, конечно, ее не покинет, заступится за нее — один против всех. И потечет кровь — из-за нее. Ужели это так страшно? А наградой — согласие друзей, победа, слава — слава, какой еще ни одна девушка не стяжала. Она держит в своих нежных руках судьбу войны; она может стать победительницей Илиона, если захочет.
И она этого хочет! За отчаянием страха — опьянение славы. Она добровольно отдает себя в жертву за отца, за войско, за всю Элладу — она дарит богине свою молодую жизнь.
Распря вмиг прекращается; все подавлены величием дочери Агамемнона. Алтарь стоит, пламя пылает. Окропление, возлияние, все по уставу. Вот и дева, одетая во все белое, поднимается по ступенькам на алтарь, окидывает всех прощальным взором… Такой была она и тогда, в Микенах, когда она исполняла застольный пэан перед друзьями своего отца; только тогда стыд, а теперь вдохновение окрашивает ее лицо. И Ахилл с таким же замиранием, как и тогда, следит за девой. Он во всеоружии; победоносное копье, пелионский ясень, в его руке, ей стоит призвать его — и он бросится на ее врагов. Но она и ему шлет ту же светлую, прощальную улыбку. Алтарь стоит, и дева на нем, у самого края пламени. Вот и жрец приближается, острый нож сверкает в его дрожащей руке. Он поднимает его — дева подставляет свою белую грудь — все невольно опускают глаза.
Вдруг — густой мрак; глухой шум вонзающегося в плоть ножа, глухой шум падающего тела. Мрак проясняется; за пламенной стеной что-то горит, но что — не видно. Свершилось; нет Ифигении. Агамемнон подавлен горем, у Клитемнестры отчаяние приправлено дикой, необоримой жаждой мести. Ее взоры как две стрелы вонзаются в сердце мужа: о, будешь ты помнить жертвоприношение в Авлиде!
А на небесах, высоко, незримо для смертных, мчится окрыленная колесница, унося с собою богиню и деву. «Радуйся, моя избранница! Пусть авлидский огонь пожирает лань, которую жрец, сам того не сознавая, заклал вместо тебя; ты же отныне сама мне будешь жрицей, живя у тавров на Евксине, при дворе их царя Фоанта, Леонова сына. Там, в моей обители, будешь ты ждать, пока не исполнится твоя судьба, пока, покорный воле богов, брат не вернет в Элладу своей далекой сестры».
53. ПИР НА ХРИСЕ
Верные ветры дули пловцам, и верно указывал им морские пути Телеф. Они уже на Хрисе: напротив виднеются угрюмые стены лемносских гор, а оттуда уже недалеко до Тенедоса, против самого троянского побережья. Главные трудности и опасности позади-, можно даровать отдых телу и развлечение душе. Все располагаются на мураве прибрежного луга; из трюмов кораблей выкатываются чаны с вином. Вся вторая половина дня будет посвящена пирушке.
Веселятся вожди… кто может, конечно. Не могут многие. Говорить приходится о важных и серьезных делах. Как начать военные действия?. Сначала, конечно, надо отправить посольство с предложением и условиями мира, но маловероятно, чтобы они были приняты. А затем — война. И она, конечно, затянется.
Троя уже не тот маленький городок, каким она была при царе Лаосмедонте, когда Геракл со своей вольницей мог ее взять в несколько месяцев. Широко растянулось царство Приама от Геллеспонта до лежащего против Лесбоса берега. Много ему подвластно городов. Но и это не все: он стал во главе союза, обнимающего многие народы, и в Азии, и в Европе, и даже, говорят, в Ливии. Неужели и в Ливии? — Да, царь Мемнон, сын Зари, его двоюродный брат, а правит он эфиопийцами: если долго будем медлить, он придет. — Каким это образом сын Зари ему двоюродный брат? — Заря, говорят, похитила однажды, прельстившись его красотой, Титона, брата его отца Лаомедонта. Она даже испросила ему у Зевса бессмертие, но забыла испросить ему также и вечную юность. И вот состарился Титон, сгорбился, сморщился, стал все меньше, все меньше — под конец богиня превратила его в кузнечика и пустила гулять по полям. — И это не единственный похищенный в их роде: другим еще раньше был Ганимед, которого Зевс за его красоту вознес на Олимп и сделал своим виночерпием, даровав ему также и вечную юность. — А Анхис, родной брат Приама! Ведь ни более ни менее, как сама Афродита пленилась его красотой и, превратившись в пастушку, жила с ним в лесах Иды; он долго так и не знал, что его пастушка — великая богиня. И плод этой любви — троянский витязь Эней, с которым вскоре нам придется познакомиться.
Но мы отвлеклись от союзников. Неужели у Приама и в Европе таковые есть? — Как же, фракийцы по ту сторону Геллеспонта, храбрый народ. — А в Азии кто? — Во-первых, мисийцы: один из их царей, наш проводник Телеф, женат даже на его сестре Астиохе и имеет от нее сына Еврипила. — Ну, этот с нами воевать не будет: клятву дал. — Он — нет, но другие мисийцы будут. А затем там разные племена ликийцев; одним правит Главк, внук Беллерофонта, другим — Пандар, третьим — могучий Сарпедон, сын самого Зевса. — Как, сын Зевса и Европы, брат Миноса? Да разве он может быть еще при жизни? — Как это объяснить, сам не знаю, а только он жив и называет себя сыном Зевса. Дальше — фригийцы, тоже во многих племенах. Да это только ближайшие соседи. Но, говорят, с ними в союзе также и амазонки в Фемискире на Фермодонте. — Да разве они не истреблены Гераклом и Фесеем? Нет. Те им только нанесли жестокое поражение. Они от него уже давно оправились, и их прекрасная царица Пенфесилея, конечно, не упустит случая отомстить за смерть Ипполиты. — Да, жаль, что у нас нет Геракла: пригодился бы он нам теперь со своим волшебным луком. — Геракла нет, но его лук с нами; владеет им храбрый Филоктет. Ведь правда, Филоктет? — Да где же Филоктет? — Ушел куда-то тайно, с загадочной улыбкой на устах. — Вот
