которой они вынуждены будут считаться. Потому что он спаситель Москвы и сталинский полководец. Для немцев – просто находка. Если даже он перешел к немцам, то шансов у большевиков не осталось…
Евгений Афанасьевич остановился у открытого окна, глубоко вдохнул.
Дневная жара уже спала, из сада тянуло влажной свежестью.
Наверное, он сделал все, что мог. Не в случае с Власовым, а в своей жизни.
Никогда не было еще у Корелина такого ощущения.
Все.
Он надорвался, пытаясь сдвинуть махину времени. И дальше будет только хуже. Сегодняшний визит старого недруга – это предупреждение. Попытка раскачать, заставить суетиться и делать ошибки.
Теперь осталось только довести последнюю операцию до финиша, самому забить этот гол не получится, но вывести на удар кого-то другого – очень даже можно. Вывести кого-то на удар, а кого-то из- под удара вывести.
Севку, например.
Ведь не только по поводу Власова к нему приезжал Домов. Он напомнил о сыне. Задавал вопросы о Всеволоде Залесском. Это здесь, в кабинете, было легко сослаться на секретность, а при серьезном разговоре такой финт не пройдет. Нужно будет что-то придумать, подготовить внятную и правдоподобную легенду появления Севки… И это значило, что все пришлось бы делать быстро и самому. Надежных людей у Корелина не осталось. Слишком много новеньких в окружении. Слишком много новеньких…
В общем, игра переходит в эндшпиль. И дай бог, чтобы не в цугцванг.
Нужно было предупредить Всеволода и Костю. Но это от Корелина сейчас не зависело. Если лейтенанты выйдут на связь, то шанс – исчезающе маленький шанс на спасение – у них есть.
Если они выйдут на связь.
В дверь кабинета постучали.
– Да?
На пороге возник Петрович, выполняющий теперь помимо обязанностей водителя еще и функции адъютанта.
– Это, – сказал Петрович. – Там к вам, Евгений Афанасьевич, гость.
– Кто? – не оборачиваясь, спросил Корелин.
– Да я это, я, – бесцеремонно отодвинув в сторону Петровича, в кабинет вошел Орлов. – Нарисовалось несколько свободных минут, я и заскочил. Не выгонишь?
6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта
Кто-то когда-то сказал Севке, что тяжелобольные умирают ночью. Если дотянул до рассвета, то есть шанс, что переживет и весь день. Наверное, ерунда. У Севки по этой части был не очень богатый опыт, даже наоборот: двое из его знакомых умерли посреди дня, но звучало все равно обнадеживающе – дожил до рассвета, доживешь и до заката.
До рассвета Севка дожил.
Солнце из-за горизонта почти полностью вылезло, в глаза светит, без злобы, но эдак серьезно. С предупреждением. Мол, это утро еще, а что будет к полудню…
Что будет к полудню…
Хотелось бы посмотреть, подумал Севка. Вот очень хотелось бы посмотреть. И полдень, и закат… И так миллион раз. Хотя миллион, это, наверное, слишком много.
Севка даже попытался подсчитать, сколько это в годах миллион дней получается. Три года – округлим – тысяча дней, в миллионе – тысяча тысяч… Получается… Получается три тысячи лет, кажется…
Много получается. Чего только себе сгоряча не пожелаешь, подумал Севка и улыбнулся. И поспешно согнал улыбку с лица.
Вот никак ты не научишься соответствовать моменту, Всеволод Александрович Залесский! То ляпнешь что-то в разговоре с начальством, то начнешь улыбаться в самый неподходящий момент. А момент, между прочим, совершенно неподходящий.
Севка искоса посмотрел на Костю. Вот, совсем другое дело – стоит товарищ лейтенант, как положено командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, смотрит серьезно, сосредоточенно. Руки за спиной – нормально, командир может держать руки за спиной, это не принижает значимость его облика, так что руки – нормально. А вот отсутствие ремня с портупеей, головного убора – уже значительно хуже. Нарушает образ.
Но и с этим можно было бы смириться.
В конце концов, вышел товарищ командир сделать зарядку и умыться. Холодной водой на рассвете. Правильнее, конечно, с голым торсом, но и вот так, без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки, тоже можно. Личный состав, если окажется рядом, поймет и простит. А вот то, что сапог нет на красном командире – это уже никуда не годится.
То есть абсолютно.
Приблизительно так выглядят… выглядели красные герои в кино о Гражданской войне. Босой, в расстегнутой гимнастерке, с высоко поднятой головой – и в глазах обязательно праведный гнев и уверенность в конечной победе коммунизма.
Даже расстрельная команда в кино понимает, что гадость делает, хорошего человека в расход пускает. Стволы винтовок там дрожат-качаются, желваки на скулах опять же…
Севка посмотрел на дула карабинов – как же, качаются. Даже не шелохнутся, смотрят пристально, не отрываясь. И расстрельная команда явно не комплексует – глаза веселые у обоих молодых уродов. Почти радостные. Целятся и улыбаются. В солдатиков играют, ждут команды старшего по званию. А тот, с лычками младшего сержанта на мятых погонах, не торопится, курит себе самокрутку, отвернувшись. И еще пару минут курить будет. Сволочь.
А вот если сейчас взять и крикнуть – «Огонь!». Не дернутся пальцы у чубатеньких? Вот бы смешно получилось… Оглянулся старшой, а казнь-то уже и закончилась.
Севка умер и Костя умер.
Дал бы в рожу своим мальчикам этот младший сержант с генеральскими лампасами? Наверное, дал бы. Очень уж он всю ночь пытался доказать красным командирам, что не бандит какой, а воин. Службу знает, сука недобитая.
Ему Севка вчера вечером так и сказал – сука недобитая. Это когда он попытался орден с Севки снять.
Вот решил, значит, что орден Красной Звезды у лейтенанта лишний. Повезло ему еще, что не сам полез, а молодому приказал. Вот этому, что сейчас целится Севке в лицо. Грыше.
В хате было сумрачно, горела одна керосиновая лампа, да и то еле-еле.
– Сними с комиссарика орден, – расслабленно повелел младший сержант, или как там по казачьему званию. – Грыша, оглох, что ли?
Грыша встал с лавки, потянулся лениво и пошел к комиссарику за орденом. Спокойно пошел, с усмешкой. А чего тут бояться? Комиссарик связан, и приятель его, второй комиссарик, только без ордена, связан. Грыша с вечера даже успел пару раз врезать и тому, и другому, ничего так приложил, со знанием дела.
Походочка у Грыши образовалась вальяжная, движения плавные, скользящие и ухмылка на конопатой роже – самая мерзкая. Получает, тварь, удовольствие от эмоциональной составляющей эпизода. Ручку протянул к ордену медленно, пальчики растопырил…
Руки у Севки были связаны, это правда, а вот ноги… Нет, на них не было сапог, и бить ногой высоко было не слишком удобно, но ведь и у Грыши коленную чашечку никто не отменял. А она, чашечка, даже у таких героев, как рыжий Грыша, имеет поганую привычку съезжать в сторону, если ударить, к примеру, ногой, пусть даже и босой.
Грыша завыл от боли, неожиданности и обиды, согнулся вдвое, чтобы пострадавшую чашечку приголубить, и подставился под следующий удар. Не сильный, но болезненный. Бил бы Севка, то приложил бы в голову или по шее, и убил бы к свиньям собачьим, если бы повезло, но Костя успел первым и врезал Грыше босой ногой по афедрону. Крепко так оформил: рыжий щучкой отправился в угол хаты, перевернув по дороге табурет.
– А ты мне его давал, сучара? – ласковым тоном спросил Севка. – Я четверых штыком пропорол, чтобы
