деталек, он все равно не верил до конца в реальность происходящего. Умом – понимал, сердцем – не верил.
Только сейчас, увидев, как Севка слушал то, что говорил старик, Богдан вдруг осознал с ясностью – это все правда, и, что самое главное, это происходит не только с Севкой, это происходит с самим Богданом. И навсегда меняет и его жизнь.
– Хорошо, – сказал Севка. – Я убью этих четверых. Но после этого…
15 августа. Малые Антильские острова
Обломок ствола пальмы взлетел в воздух и, вращаясь, словно пропеллер разбитого самолета, врезался в склон горы над самой головой Малышева. Старший сержант заметил его в самый последний момент, когда уклоняться уже было поздно.
Совершенно бесшумно бревно вынырнуло из мешанины дождя, листьев, ветра и песка и, медленно вращаясь, понеслось прямо в лицо Малышеву. А тот стоял неподвижно, зачарованно глядя на приближающуюся смерть.
В голове было пусто.
Даже зажмуриться Малышев не попытался. Он смотрел-смотрел-смотрел… А бревно, словно городошная бита, выпущенная великаном, приближалось в нему, готовясь выбить старшего сержанта Малышева из пространства жизни. С одного удара – великан умел бросать.
Торец бревна был излохмачен, будто великан перед броском его жевал.
Все замедлилось вокруг Малышева. Струи ливня замерли, как стеклянные палки, листья, еще мгновения назад стремительно носящиеся вокруг, застыли неподвижно… И рев бури превратился в глухой протяжный стон, низкий, утробный…
Рывок, склон горы вдруг метнулся навстречу Малышеву, ударил в лицо, грязь забила рот, потекла за ворот, залепила уши…
Малышев не услышал – почувствовал всем телом, как бревно ударилось в землю.
– Думкопф! – проорал кто-то рядом. – Идиот!
Таубе.
Малышев оперся руками о раскисшую землю, кисти полностью ушли в грязь.
– Вставай! – прокричал Таубе и потянул Малышева за ремень автомата, который висел у старшего сержанта на спине. – Еще не закончилось…
Малышев встал. Ливень мгновенно смыл с лица грязь. Оглянувшись, Малышев увидел то самое бревно. Оно торчало из земли, войдя в нее почти до половины.
– Твою мать… – пробормотал Малышев, чувствуя, как слабеют ноги.
Он представил себе, что сейчас лежит, возможно, еще даже живой, прибитый бревном к земле.
– Не зевай! – крикнул Таубе ему прямо в ухо.
Малышев посмотрел немцу в лицо: широкая, во весь рот улыбка, глаза горят восторгом, – нравится эсэсовцу буря.
Наверное, так же радовался в бою, когда убивал наших, подумал Малышев.
– Да пошел ты! – крикнул старший сержант, оттолкнув Таубе. – Фашист недорезанный!
– Я не фашист! – крикнул в ответ Таубе. – Я – национал-социалист!
– Один хрен!
– Сам ты… Я, между прочим, был коммунистом до тридцать второго… Понял?
– А потом?
– А потом пошел в СА.
Ветер швырнул в лицо немцу охапку мокрых листьев, Таубе присел, Малышев дернул его на себя – и здоровенная ветка только зацепила Рихарда по плечу.
– Большевик недорезанный! – радостно заорал Таубе и хлопнул Малышева по плечу.
– Сам ты!.. – проорал Малышев.
И дождь разом закончился, словно его выключили. И ветер стих.
Только что все вокруг ревело, море пыталось ворваться на остров и затопить его, деревья ломались с хрустом, а волны, разогнавшись в бухте, поднимались на пятиметровую высоту и доставали до подножия горы, на которой прятались люди. Ничего дальше десяти метров не было видно, а через минуту…
Море еще билось в эпилептическом припадке, пальмовая рощица, в которой был лагерь, превратилась в несколько десятков пеньков.
– Погуляли, – выдохнул Малышев и сел прямо в грязь.
«ППШ» уперся стволом в землю, ремень сдавил грудь, но Малышев не обратил на это внимания.
Он был жив – и это главное. А еще несколько минут назад он был уверен, что до конца бури не доживет. Или что буря никогда не закончится.
– Пятнадцать минут, – сказал Таубе и плюхнулся в грязь рядом.
– Что – пятнадцать минут?
– Буря была всего пятнадцать минут, – немец постучал пальцем по своим наручным часам. – Четырнадцать с половиной минут.
Малышев стащил с себя автомат, положил его рядом, а сам лег на спину.
– А я думал, сутки, – сказал старший сержант.
– Пятнадцать минут, – повторил Таубе. – Я как-то попал в Сахаре в песчаную бурю… Но сейчас – тоже было страшно…
Таубе вытер лицо руками, стряхнул капли.
– Слышь, Рихард, а ты и вправду был коммунистом?
– Ага. Молодой был, глупый… А они на митингах очень красиво говорили… Правильно говорили, и мужики были стоящие.
– Сколько тебе было в тридцать втором?
– Семнадцать.
– Пацан совсем… – Малышев закрыл глаза. – Чего же ушел?
– А мне пистолет не дали. Я просил-просил – не дали. Сказали, что идея – лучшее оружие. И нам так замечательно наваляли парни из СА в тот вечер… Мне приложили по голове, я отрубился, когда пришел в себя – меня перевязывал мой ровесник в коричневой рубахе и со свастикой на повязке. Разговорились, оказалось, что наши меня то ли бросили, то ли просто не заметили… Я обиделся, и за пистолет, между прочим, тоже… Тогда многие из компартии уходили к наци. В общем, Рэм говорил то же самое, что и большевики, только понятнее. Придавить буржуев, возродить нацию – разве плохо? И на хрена нам интернационализм? Нам кто-то помог, когда мы с голоду после войны подыхали? Из нас выдавили все, до капли… Мемель отобрали… и кто? Литва. Представляешь? А когда наши дернулись в Лигу Наций, что получили в ответ? Забрали – значит, имели право.
– Литва? У Германии? – удивился Малышев.
– В двадцать четвертом заняли, постреляв немного с французами, в тридцать втором разогнали и пересажали остатки нашего самоуправления… Наци не нужно было ничего придумывать, они говорили правду, каждый это знал. Они не призывали любить польского рабочего только потому, что он пролетарий. А я в Силезии видел, как поляки пытались провернуть то же, что они устроили в Данциге… Был вольный город и нет его…
Малышев почувствовал, что проваливается в сон, вздрогнул и сел.
– Поляки в двадцатом Киев заняли, – сказал Малышев. – Потом, правда, до самой Варшавы бежали… Жаль, не повезло нашим. Вот если бы немцы тогда поддержали…
– Живы? – спросил Орлов. Он подходил к ним, с трудом переставляя ноги.
Ноги в сапогах вязли и скользили. Щеголеватая командирская форма промокла насквозь и была заляпана грязью. Фуражки не было.
Малышев попытался встать, но Орлов махнул рукой и сел рядом.
– Я же говорил – позавидуют мертвым, – сказал Орлов.
– Никому я не завидовал, – Таубе встал и осторожно двинулся вниз, балансируя на склоне. – Я – не завистливый человек!
Рихард спустился с горы, прошел к бухте, достал из-за пояса пистолет, положил его на камень, потом стащил сапоги и, не раздеваясь, бросился в воду.
