— А сейчас ничего у меня нет, золотинка, ничего… Кроме вот…
Леша торопливо снял со своего пальца тоненькое золотое колечко, подаренное ему мастером ювелирной фабрики в день первой Лешиной получки. Чудной это был мастер: другие от учеников с первой получки требовали долю на пропой, а он за свои деньги делал своим ученикам подарки. Говорят, тот мастер в гетто снял свои золотые коронки и отдал охраннику, чтобы тот не видел, когда будут переправлять на волю больную еврейскую девочку. А сам умер от голода…
Нина проснулась утром, колечко сияло на ее худеньком пальчике…
Но глупый Бобик ничего не понимает в золотых кольцах. Он скулит, вырывается, гребет лапами снег, норовит лизнуть Нину в лицо, бесшабашно весело смотрит Нине в глаза.
— Ах, пес, пес! — смеется Нина, целует Бобика в черный нос и отпускает ошейник.
Ошалелый Бобик кубарем вьется в снегу, визжит и убегает.
А Нине весело! Розовыми пальчиками она нагребает в ведро искристый снег и поет звонко, на весь двор поет:
А в конце двора появляется дворник Степан. Хмурый, горбатый дворник, заросший рыжей щетиной, повязанный грязным платком вокруг шеи, с длинными, до колен, неуклюжими руками. Маленькие недовольные глаза из-под лысых бровей. Колючки, а не глаза… Он был дворником при Советах, остался и при румынах. Во дворе все его опасаются, говорят — оккупантам продался. Он всегда пугает Нину:
— У хлопцев ваших шумно вечером было в комнате. Пусть прекратят, а то в участок доложу.
Или:
— Опять до ночи в мастерской сидели. Свет жгли. В щели свет видно, маскировку нарушают.
Если кто ночью во дворе спичкой чиркнет — сразу:
— Гаси огонь! Бомбу с воздуха захотел?!
А что та спичка? Ее и на земле-то за несколько метров уже не видно.
Нина не видит горбатого Степана, поет, смеется.
А он тихий, как тень, подходит к ней почти вплотную:
— А я бы на твоем месте, девка, песен не пел.
— Почему? — смеется Нина. Она сегодня даже и нелюдимого дворника не боится.
— Вчера вечером твоих братьев сигуранца взяла.
Нина ничего не понимает. Нина смотрит на дворника. Лицо ее постепенно бледнеет, глаза становятся большими-большими.
— Как взяла?
— Так. Арестовала.
— А-а-а-а!.. Ма-ма! Ма-мочка! — Крик, как удар клинка, рассек утреннюю тишину двора.
20. Данко зажигает факел
А вчера вечером вот что было:
— Ты — человек, Петр Иванович. С тобой не пропадешь, — повторил Бадаев, обматывая ногу разорванной надвое почти новой фланелевой рубахой. И тут же подумал: собственной рубахи, вишь, не пожалел, а выполнить приказ — не выполнил. Ну, ничего — там, в катакомбах, разберемся…
В дверь постучали требовательно и грубо.
Петр Иванович встрепенулся и побледнел. Только что вернувшемуся от родных Алексею Гордиенко показалось, что Бойко ждал этого стука.
— Кто там?
— Проверка документов, откройте.
Бойко посмотрел на Бадаева. Бадаев втолкнул ногу в валенок, притопнул для верности о пол, сунул за голенище пистолет, поднялся:
— Все в порядке. Открывай.
Документы у катакомбистов, были, действительно, в порядке. И у Бадаева, и у Межигурской. Их уже проверяли в городе патрули — подозрений не вызвали. Комендантский час еще не наступал, опасаться нечего.
Вошло четыре румынских офицера. Два автоматчика встали у двери.
— Кто хозяин квартиры? — спросил по-русски капитан с оловянными, как пуговицы на его мундире, глазами.
— Я, — ответил Бойко, втягивая голову в плечи. Его била дрожь. Трясущимися руками он достал из внутреннего кармана документы. Капитан взял их, подошел поближе к лампе, долго и тщательно рассматривал паспорта Бойко и его жены. Потребовал представить лицензию на право открытия мастерской. Потом вернул все бумаги и спросил, будто между прочим:
— У вас живет Яков Гордиенко?
Скрывать было бесполезно — только вчера дворник переписал всех проживающих в доме и списки отнес в полицию.
— Да… здесь.
Яша стоял у балконной двери. Шпингалеты, как всегда; были приподняты — толкни и дверь откроется. Рядом на спинке висел пиджак, во внутреннем кармане — браунинг. Тот самый, с которым он ходил к Садовому. Конечно же, капитан спрашивает его не случайно — кто-то донес, видно. Выхватить оружие, выстрелом потушить лампу, выскочить на балкон. Для этого потребуются всего секунды. А потом, воспользовавшись суматохой, по приставной лестнице, всегда стоящей наготове, на крышу и…
— Кто здесь Яков Гордиенко?
Это спрашивает оловянноглазый. Можно, конечно, выстрелить сперва в эти ненавистные оловянные кружочки, а потом в лампу. Но Бадаев?.. Если начну стрельбу, Бадаев пропал, ему бежать не удастся — до балкона далеко, а за дверью, в прихожей, полно военных… Погублю Владимира Александровича… Провалю конспиративную квартиру… Схватят Лешку, Сашу, Бойко, Межигурскую… Как это она сказала? …Вынул из груди свое сердце и зажег его, как факел, чтобы спасти других?.. А если это просто проверка документов — проверят и уйдут. Меня, конечно, арестуют, раз уже спрашивают. Но другие-то могут избежать ареста… Будут мучить, пытать!.. Но Данко… нет, не Данко — чекист вынимает сердце, чтобы спасти других!.. «Что за парень! Все на себя взял, никого не выдал!» — слышит Яша голос Фимки… «Я бы такого навек полюбила. Я бы такому всю жизнь отдала!» Это ее голос. Она смотрит в безграничность, будто нет ни стен, ни Фимки, ни Яши… «Я бы такому!.. Я бы такому!..» — гремит в ушах… Нет, нет, не мечтательно, как тогда, после чтения письма Зигмунда Дуниковского, громыхает, как набат, как проклятие. «Я бы такому, что предал командира! Я бы такому…»
— Яков Гордиенко здесь?
Голоса накатываются, перехлестывают друг друга, как волны в шторм, и гудят, прорываясь отдельными фразами — грозными, суровыми, невыносимо гремящими. «Алексей сможет… а ты…» — Отец отворачивается от него к стенке. Отец! Батя!..
Яша посмотрел на товарищей. Бадаев спокоен: конечно же, обычная проверка документов. Тамара
