— Перед отъездом надо повидаться с Диско, — заметил Гарвей, — и побывать на празднике, который будет устроен в понедельник. Останемся, пожалуйста, до понедельника.
— Что это за праздник? Сегодня в гостинице толковали что-то. — Чейне не противился желанию Гарвея, он тоже был не прочь отложить отъезд.
— Это музыкально-танцевальный утренник в пользу вдов и сирот. Обыкновенно читают список утонувших или не подающих о себе вестей рыбаков, говорят речи, стихотворения. Диско не очень любит эту благотворительность, потому что секретари благотворительных обществ чуть не дерутся между собой из-за вырученных денег. У Диско на все свои взгляды.
— Мы можем остаться на этот праздник, — согласился Чейне, — и уехать вечером.
— Тогда я пойду к Диско и попрошу его отпустить команду на праздник, пока они не снялись с якоря. Я буду вместе с ними!
— Конечно, конечно, ведь ты здесь свой человек!
— Настоящий рыбак с Отмелей! — закричал ему Гарвей, уже направляясь к сходням и оставляя отца наедине с его новыми, радужными мыслями о будущем.
Диско, действительно, не жаловал общественных благотворительных собраний. Но Гарвей представил ему, как некрасиво будет, если команда шхуны «Мы здесь» не будет присутствовать. Диско тогда поставил свои условия, он слышал, что какая-то актриса из Филадельфии собирается прочитать песню о шкипере Айрсоне. Лично он не любит актрис, но это к делу не относится. Правда, однако, должна оставаться правдой, и он не потерпит лжи о бедном, ни в чем не повинном шкипере. Гарвей лично поехал к знаменитости и долго беседовал с нею прежде, чем ей удалось понять всю бестактность избранного ею номера. Актриса долго смеялась, но согласилась не тревожить память Бена Айрсона.
Чейне не ожидал ничего нового от этого праздника. Он много видел таких вечеров и у себя на Западе. Было душно и жарко. Отовсюду стекались женщины в легких летних платьях, бостонцы в соломенных шляпах. У входа стоял целый ряд велосипедов. Распорядители суетливо бегали взад и вперед. Начали появляться на собрании и рыбаки. Были тут смуглые португальцы (их жены приходили или в кружевной косынке, или совсем с непокрытой головой), голубоглазые новошотландцы, уроженцы приморских провинций, французы, итальянцы, шведы, датчане. В толпе было также много женщин в трауре: они раскланивались друг с другом с каким-то сознанием мрачной гордости — это был их день, их праздник. Встречались среди публики и пасторы разных вероисповеданий, богатые владельцы пароходов и шхун, мелкие судовладельцы, рыбаки с Отмелей, агенты страховых обществ, капитаны, простые рабочие, вообще представители всего смешанного населения приморского города. Нарядные туалеты приезжих дам оживляли картину.
Чейне встретил одного из служащих городского управления, с которым познакомился несколько дней тому назад.
— Как вам нравится наш город, м-р Чейне? — спросил тот. — Пожалуйста, сударыня, здесь можно сидеть, где угодно. — Я думаю, вы ко всему этому привыкли и на Западе?
— Да, но мы моложе вас!
— Это конечно. Вы только еще начинали жить в то время, как мы праздновали двестипятидесятилетнюю годовщину основания города. Наш город — старый, м-р Чейне!
— Знаю, но почему, скажите, у вас нет первоклассной гостиницы?
— Я это им постоянно говорю, м-р Чейне. Нам нужно…
Тяжелая рука опустилась на его плечо. Повернувшись, он увидел перед собой шкипера одного портландского парохода, пришедшего с грузом угля.
— В вашем городе нестерпимо сухо и душно. Пожалуй, в нем и пахнет чуть-чуть похуже, чем в последний раз, когда я тут был. Скажите, не отвели ли нам где-нибудь комнатку, где бы мы могли спокойно пить и угощаться? — спросил моряк.
— Кажется, вы уже успели угоститься с утра, Кореей? Сядьте вот там у дверей и подождите, я к вам приду потолковать!
— О чем еще толковать? В Микелоне шампанское стоит восемнадцать долларов ящик…
Раздавшиеся звуки органа помешали ему продолжить, и он поспешил на свое место.
— Это наш новый орган, — с гордостью сказал Чейне чиновник. — Мы заплатили за него четыре тысячи долларов. Сейчас будет петь хор сирот. Их учит петь моя жена. Я сейчас вернусь, м-р Чейне, позвольте оставить вас на минуточку — я вижу, меня там ждут!
Высокие, чистые голоса запели какой-то псалом. Женщины в трауре теснились впереди. М-с Чейне стала волноваться. Она прежде никогда не думала, что на свете есть столько вдов. Инстинктивно она искала также глазами Гарвея. Вот она его нашла; он стоит между Диско и Дэном, в группе рыбаков со шхуны «Мы здесь». Дядя Сальтерс тоже был с ними. Он вернулся накануне, вместе с Пенном, из Памлико Соунда.
— Что, твои родители еще не уехали? — спросил он Гарвея с подозрением. — Чего ты тут все еще околачиваешься, приятель?
— Разве он не имеет права быть здесь, как и все мы? — спросил Дэн.
— Не в таком костюме! — ворчал Сальтерс.
— Замолчи, Сальтерс, — сказал Диско, — опять ты не в своей тарелке. Стой, Гарвей, где стоял, не слушай его!
Между тем хор кончил петь, и на эстраду вышел какой-то член городского управления. Он приветствовал собрание, произнес попутно несколько слов в честь Глостера, упомянул о его значении как приморского города и перешел к цели — указал на сумму, которую нужно будет уплатить семьям ста семнадцати погибших моряков. В Глостере нет ни мельниц, ни мануфактур. Жители его живут исключительно тем, что заработают на море. Рыбаки, конечно, не наживают богатства, и потому город должен прийти на помощь вдовам и сиротам погибших в море. В заключение оратор выразил благодарность артистам, благосклонно согласившимся принять участие в празднике.
— Терпеть не могу этого попрошайничества, — ворчал Диско. — Хорошего мнения о глостерцах будут все приезжие!
— Если бы люди были предусмотрительнее и откладывали излишек про черный день, а не тратили бы его на роскошь, было бы лучше! — возразил Сальтерс.
— Лишиться всего, всего! — сказал Пенн. — Что тогда делать? — Его бесцветные светлые глаза смотрели бессмысленно вдаль. — Я читал раз в какой-то книжке, как одна шхуна пошла ко дну. Спасся только один человек, и он сказал мне…
— Молчи! — остановил его Сальтерс. — Лучше было бы, если бы ты поменьше читал и получше работал!
Гарвей стоял в тесной толпе рыбаков и чувствовал, как по всему его телу пробегает дрожь. День был жаркий, а между тем ему было холодно.
— Это актриса из Филадельфии? — спросил его Диско Троп, с мрачным видом указывая на эстраду. — Ты поговорил с нею, Гарвей, насчет Айрсона?
Но артистка продекламировала не про Айрсона, а стихотворение про рыболовные суда, которые буря застала ночью вблизи Бриксамской гавани. Женщины разложили на берегу костер, который должен служить маяком. В костер этот они бросают все, что попадет под руку: «бабушкино одеяло и люльку малютки», так говорилось в песне.
— Расточительные были женщины! — засмеялся Дэн.
— А гавань плохо освещалась, Дэнни! — отвечал Долговязый Джэк.
«Делая это, они не знали, зажигают ли они костер в честь возвращения моряков или погребальный факел», — пела артистка, и голос ее проникал в душу, и сердца слушателей замирали от волнения, когда она рассказывала, как море выбросило на берег промокших до костей, выбившихся из сил живых рыбаков и трупы утонувших. Тела утонувших разглядывали при свете огней и спрашивали при этом: «Дитя, это ли твой отец?» или «Женщина, не твой ли это муж?»
Когда артистка кончила, ей мало аплодировали: женщины вытирали платком слезы, а мужчины смущенно смотрели в потолок, стараясь скрыть свое волнение.
— Гм! — сказал Сальтерс. — Чтобы послушать это в театре, пришлось бы заплатить доллар, а то и два. Многие позволяют себе это, но, по-моему, это — пустая трата денег… Какими судьбами очутился здесь
