эти четыре года, и как нежно связан он с Мэзи был каждый час, каждый момент этого времени! Буря на море, и Мэзи в старом платье на берегу откидывает свои мокрые волосы с лица и смеется, глядя, как рыболовные лодки спешат домой, удирая от бури; жаркое солнце стоит над болотистой низиной, и Мэзи сердито и с недовольной гримасой, вздернув подбородок, втягивает носом воздух и говорит: «Отчего это море так скверно пахнет?» Мэзи убегает от резкого ветра, налетевшего на песчаную отмель и гнавшего перед собой песок, который несся в воздухе, как мелкие дробинки; Мэзи со спокойным и уверенным видом плетет небылицы мистрис Дженнет, в то время как он, Дик, поддерживает ее более грубой и наглой ложью, а иногда даже и ложной клятвой. Мэзи, осторожно пробирающаяся с камня на камень по песчаной отмели, с пистолетом в руке и строго сжатыми губами; и опять Мэзи, в сером платье, сидящая на траве, на полпути между жерлом старой крепостной пушки и цветком желтой кувшинки на болоте. Эти картины проносились перед ним одна за другой, и на последней он остановился особенно долго. Дик был вполне счастлив и как- то особенно умиротворен, что для него являлось еще совершенно новым, неизведанным чувством. Ему даже не приходило в голову, что он мог бы лучше использовать это время, в которое он бродил по парку в этот день.
— Сегодня прекрасный свет для работы, — сказал он, благодушно наблюдая за своей тенью. — Какой-нибудь бедняга художник должен был бы дорожить этим светом… А вот и Мэзи.
Она шла к нему от Мраморной арки, и теперь он увидел, что ничто в ее манере и походке не изменилось. Он был рад, что это была все та же Мэзи. Они не поздоровались, потому что и прежде не делали этого.
— Что ты здесь делаешь в это время? — спросил Дик тоном человека, который имел право на подобный вопрос.
— Бездельничаю, как видишь. Я обозлилась на один подбородок и выскребла его, а потом засунула этот холст в кучу другого такого же живописного мусора и ушла.
— Что это был за сюжет?
— Так, просто головка, фантазия, но она мне никак не удавалась, противная!
— Я не люблю писать по выскребленному месту, когда я пишу тело; краски ложатся неровно, и получается шероховатость, когда высохнут краски.
— Нет, если только выскресть умеючи, — сказала Мэзи, делая движение рукой, чтобы изобразить наглядно, как она это делает; на белой рюшке от рукава было пятно краски. Дик засмеялся.
— Ты так же неряшлива, как прежде.
— Да и ты такой же; посмотри-ка на свои руки!
— Ей-богу правда! Они еще грязней твоих. Я не думаю, чтобы ты вообще изменилась в чем-либо. Однако посмотрим. — И он принялся критически разглядывать Мэзи. Бледно-голубоватая дымка осеннего дня, окутывая пустое пространство между деревьями парка, служила фоном для серого платья и черного бархатного тока на черных волосах, венчавших выразительный и энергичный профиль.
— Нет, ничего не изменилось. Как это хорошо! Помнишь, как я раз прищемил твои волосы дорожной сумкой?
Мэзи утвердительно кивнула головой и, подмигнув, повернулась к Дику лицом.
— Погоди минутку, — остановил он ее, — углы рта как будто несколько опустились. Кто огорчил тебя, Мэзи?
— Не кто иной, как я сама. Я мало продвигаюсь вперед с моей работой, а между тем работаю усердно и стараюсь, а Ками говорит…
— Continuez mesdemoiselles! Continuez toujours, mes enfants! Ками несносный человек! Прошу прощения, Мэзи, я тебя перебил.
— Да, он именно так говорит. Нынче летом он сказал мне, что я теперь работаю лучше и что он позволит мне выставить что-нибудь в этом году.
— Но не здесь, конечно?
— Конечно, не здесь — в салоне.
— Ты высоко летаешь!
— Зато я достаточно долго билась крыльями о землю, — засмеялась она. — А ты, Дик, где выставляешь?
— Я совсем не выставляю. Я продаю.
— А какой твой жанр?
— Да разве ты не слышала? — спросил Дик, глядя на нее широко раскрытыми изумленными глазами. «Неужели это возможно?» — думал он, и он подыскивал какое-нибудь средство убедить ее в своем успехе. Они были недалеко от Мраморной арки, и он предложил: — Пройдем немного по Оксфорд-стрит; я тебе покажу.
Небольшая кучка людей стояла перед витриной хорошо знакомого Дику магазина эстампов.
— Здесь выставлен снимок с одной из моих картин, — сказал он, стараясь скрыть свое торжество. Никогда еще успех не казался ему так сладок. — Вот в каком жанре я работаю. Нравится тебе? — спросил он.
Мэзи смотрела на мчащуюся во весь опор под неприятельским огнем конную батарею на поле сражения. За ее спиной стояли два артиллериста, пробравшиеся вперед к самому окну.
— Гляди, они затянули граснеро! — сказал один из них. — Они ее совсем загнали… Ну, да как видишь и без нее управятся… А передовой-то управляется с конем лучше тебя, Том! Смотри, как ловко он заставляет ее слушаться повода! Молодчина!
— Третий номер вылетит при первом толчке, — заметил другой.
— Не вылетит, — возразил первый, — видишь, как твердо он уперся ногой в стремя. Право, ловкий парень!
Дик следил за выражением лица Мэзи, и душа его преисполнилась радости и чрезмерного упоительного торжества. Ее больше интересовала эта маленькая толпа прохожих, собравшихся у витрины, чем сама картина, привлекавшая внимание этой толпы. То, что высказывала и выражала эта толпа, было ей понятно. Это был несомненный, громадный успех.
— И я тоже хочу такого успеха. О, как бы я хотела добиться его! — сказала она наконец вполголоса.
— И это сделал я, — добродушно-хвастливо сказал Дик. — Посмотри на их лица; моя картина задела их за живое; они сами не знают, что именно так поражает их в этой картине, но я знаю. И знаю, что моя картина хороша.
— Да, я это вижу. О, какая это радость — достигнуть того, чего ты достиг! Это настоящий успех! Да!.. Расскажи мне, Дик, как ты этого достиг?
Они вернулись снова в парк, и Дик выложил своей подруге всю длинную эпопею своих деяний со всей самовлюбленностью и надменностью юноши, говорящего с любимой женщиной. С первых же слов в его рассказе местоимение я замелькало, как телеграфные столбы в глазах путешественника, едущего на курьерском поезде. Мэзи слушала и кивала головкой. История его борьбы, лишений и страданий нисколько не трогала ее. А он заканчивал каждый эпизод своей повести словами: и это дало мне верное представление о колорите, или же о свете, о красках и тонах, или еще о чем-нибудь, имевшем отношение к его искусству. Не переводя дыхания, он облетел с ней полсвета и говорил так, как он никогда в жизни не говорил. И в пылу увлечения им вдруг овладело желание, безумное желание схватить эту девушку, которая все время кивала головкой, повторяя: «Да, я понимаю. Продолжай!» — схватить ее и унести к себе, потому что эта девушка была Мэзи, и потому что она понимала, и потому что он имел на нее право, и потому еще, что она была его желанная, желанная превыше всякой меры, превыше всякой другой женщины!..
Наконец, он как-то вдруг разом оборвал.
— Итак, я взял все, что хотел, и добился всего, что мне было нужно, — сказал он. — Но все это я взял с боя! А теперь расскажи ты.
Повесть Мэзи была почти так же сера, как и ее платье. Годы упорного труда, поддерживаемого безумной гордостью, которая не позволяла ей признать себя неудачницей, хотя лица сведущие смеялись, а туманы мешали работать, и старик Ками часто бывал не добр и даже саркастично отзывался о ее работах, а девушки из других студий были обидно вежливы. Было и несколько светлых мгновений в виде картин, принятых на провинциальные выставки или нашедших случайного покупателя, но во всем ее рассказе
