несколько в порядок. — А Торп воображает, что он сделал нечто удивительно умное, и у меня не хватит духа разочаровать его, беднягу, и рассказать ему, что из этого вышло. Надо хорошенько и спокойно все это обдумать.
— Это я! — крикнул Торпенгоу весело, входя в студию после того, как Дик часа два употребил на размышления, — Вот и я вернулся. Ну, как ты себя чувствуешь? Лучше?
— Торп, я, право, не знаю, что тебе сказать. Пойди сюда!
И Дик хрипло кашлянул, решительно не зная, что ему сказать и как ему сказать это по возможности мягко и спокойно.
— Да к чему, собственно, непременно говорить что-нибудь? Встань, и давай походим! — довольным и веселым голосом предложил Торпенгоу.
И они стали, как бывало, ходить взад и вперед по комнате, Торпенгоу, положив руку на плечо Дика, а Дик, погрузившись в свои мысли.
— Как это ты разузнал обо всем этом? — спросил наконец Дик.
— Тебе не следовало бы впадать в беспамятство и бредить по нескольку суток подряд, если ты хочешь сохранять в тайне свои секреты, Дикки. Признаюсь, это было в высшей степени дерзко и непозволительно с моей стороны; но если бы ты видел меня, как я гарцевал на необъезженной французской полковой лошади под палящим солнцем, ты бы, наверное, рассмеялся… Сегодня опять будет шум и гам у меня в комнате… Соберутся еще семь чертей…
— Я знаю — все по поводу войны в Южном Судане. Я случайно подслушал их совещание в тот раз, и это причинило мне немало горя. Ну а ты навострил свои лыжи к отлету? На какую редакцию решил ты работать?
— Я не подписывал еще ни с кем условия. Я хотел посмотреть, чем окончится твое дело.
— Да неужели ты остался бы здесь со мной, если бы… если бы мои дела не устроились? — осторожно задал свой вопрос Дик.
— Не требуй от меня лишнего, ведь я только человек.
— Но ты весьма успешно пытался быть ангелом.
— О, да… да! Ну, так придешь ты на наше собрание сегодня? Мы все, вероятно, напьемся к утру, потому что, видишь ли ты, все уверены, что война неизбежна.
— Едва ли я приду, старина, если только ты не особенно настаиваешь на этом. Я лучше смирно посижу здесь.
— И помечтаешь? Что ж, я тебя понимаю. Ты стоишь счастья больше, чем всякий другой… Ты его вполне заслужил!
В эту ночь на лестнице было много шума. Господа корреспонденты собирались, кто с обеда, кто из театра, кто из мюзик-холла или варьете, к Торпенгоу, у которого решено было встретиться, чтобы обсудить будущий план кампании. Торпенгоу, Кинью и Нильгаи пригласили сюда всех, с кем они когда-нибудь вместе работали, на эту оргию, и мистер Битон, управляющий этим домом, объявил, что никогда за всю свою богатую практику он не видывал такого странного сборища самых невероятных джентльменов. Они перебудили всех жильцов дома своим криком и пением; и старые люди среди них были ничуть не лучше молодых Им предстояли все случайности войны, и все они хорошо знали, что это значит.
Сидя в своей комнате и несколько взволнованный доносившимся до него говором и шумом, Дик вдруг рассмеялся про себя.
«Если взглянуть со стороны, — подумал он, — то положение выходит в высшей степени комическое Мэзи, конечно, совершенно права, бедняжка. Я не знал, что она может так плакать — этого никогда не случалось с ней раньше — но теперь я знаю, что думает Торп; я уверен, что он был бы способен на такое безумство, как остаться здесь для того, чтобы утешать меня, если бы только узнал о моем горе. А кроме того, вообще не особенно приятно признаться, что вас откинули, как выжатый лимон, или отшвырнули, как сломанный стул. Я должен вынести всю эту муку на своих плечах, как всегда, должен выстрадать все один. Если не будет войны и Торп раскроет мой маленький обман, все это можно будет обратить в шутку, вот и все. Если же война разгорится, то я не вправе стоять на дороге у человека и мешать его карьере. Дело делом, а дружба дружбой. И кроме того, мне нужно остаться одному — я хочу быть один… Как они там шумят!..»
Кто-то забарабанил в дверь студии.
— Выйдите к нам, Дикки, повеселитесь вместе с нами! — сказал Нильгаи.
— Я бы и сам хотел, но не могу. Я сегодня не в веселом настроении.
— Ну, так я скажу нашим ребятам, и они вас силком приволокут к нам.
— Нет, старина, лучше этого не делать, прошу вас; даю вам слово, я предпочитаю сейчас остаться один.
— Ну, хорошо. Но не прислать ли вам сюда чего-нибудь? Кассаветти уже начинает петь свои песни о знойном Юге.
С минуту Дик серьезно задумался над последним предложением… Напиться, что ли?
— Нет, благодарю, у меня уж и так голова болит.
— Ах, добродетельное чадо мое! Вот оно, действие радостного волнения на молодых людей! Сердечно поздравляю вас, Дик, примите мои наилучшие пожелания. Ведь и я был немного замешан в этом заговоре, имевшем целью ваше благополучие.
— Убирайтесь к черту!.. Ах, да, пришлите ко мне Бинки.
Собачонка тотчас же явилась, еще сильно возбужденная всей происходившей вокруг нее возней, в которой и она все время принимала участие. Она участвовала даже в хоровом пении, которое действовало ей на нервы, но едва она очутилась в студии, как сразу сообразила, что здесь не место вилять хвостом, и тотчас же вспрыгнула на колени к Дику и пролежала у него, свернувшись клубочком, до тех пор, пока не пришло время ложиться спать.
Тогда Бинки пошел спать вместе с Диком, который, однако, считал удары часов вплоть до самого утра и потом встал с болезненно ясными мыслями и принимал уже более формальные поздравления радостного Торпенгоу, который затем подробно рассказал ему обо всем, что произошло и что говорилось у него вчера.
— Ты не выглядишь особенно счастливым женихом, — заметил, между прочим, Торпенгоу.
— Не обращай на это внимания, это уж мое дело. Я чувствую себя совсем хорошо. Итак, ты едешь?
— Да, по поручению того же Центрального Южного Синдиката, как и тогда; они телеграфировали мне, и я согласился, и на этот раз на лучших условиях, чем прежде.
— Когда же вы отправляетесь?
— Я еду послезавтра, на Бриндизи.
— Ну, слава Богу! — сказал Дик с чувством искреннего облегчения.
— Однако я не скажу, что это милая манера сказать человеку, что ты очень рад избавиться от него, — заметил Торпенгоу. — Но людям в твоем положении позволительно быть эгоистами.
— Я вовсе не то хотел этим сказать, — оправдывался Дик. — Кстати, возьми мне перед твоим отъездом сто фунтов из банка, и, по возможности, не крупными купюрами.
— Это, мне кажется, весьма незначительная сумма для будущего молодого хозяйства.
— О, это только на свадебные расходы, — сказал Дик.
Торпенгоу принес ему требуемую сумму — билетами пяти- и десятифунтового достоинства, пересчитал их при нем и тщательно запер их в ящике стола.
«А теперь мне, вероятно, придется выслушивать бесконечные хвалебные излияния по адресу его нареченной вплоть до моего отъезда, — подумал про себя Торпенгоу. — Дай, Господи, терпения общаться с влюбленным человеком!»
Но Дик не обмолвился ни единым словом о Мэзи или о своем предстоящем браке. Он стоял в дверях комнаты Торпенгоу, пока тот укладывался, и забрасывал его вопросами о предстоящей кампании в Судане, покуда Торпенгоу не потерял наконец терпения.
— Какое же ты скрытное животное, Дик! — воскликнул он. — Ты, как видно, предпочитаешь глотать свой дым, чтобы его не видели люди, не так ли? — заметил он ему в последний вечер перед отъездом.
— Я… да, кажется, что я из этого сорта людей. Кстати, как ты думаешь, как долго может продлиться
